Лотос и ветер - Джон Мастерс

что завоевал? Не людей — сусликов, изгибы и складки песка, этот свет на ручьях Карши. Он поднялся с колен. Здесь не было монеты, и луна висела поперек горизонта, как половинка луны, разделенная пополам. Он перешел через холм, лег и закрыл глаза.

Он услышал дыхание, скрип сухой кожи и шипение песка, поднятого каким-то усилием, более судорожным, чем долгий порыв ветра. Он увидел, как Муралев карабкается грудью по дальнему склону. Скорее чувствуя, чем видя, без страха или волнения он записал блуждания Муралева по вершине холма. Муралев сел среди камней. Когда луна зашла, Муралев повернулся лицом к западу и стал наблюдать за ней. При свете звезд он сидел там один и неподвижно. Через полчаса он встал и пошел по плоской вершине холма, на этот раз в сторону Робин.

Робин встала. Муралев инстинктивно отступил назад, и Робин показалось, что звездный свет ласково блеснул в его глазах, но он был в очках, а никто не мог интерпретировать свет, видимый через стекла. Это был не испуг, что бы это ни было.

— Хусро, — тихо сказал Муралев. Я рад тебя видеть.» Рад? Это было странное направление, странную плоскость, выбранную для любого разговора, который они должны были провести друг с другом. Робин хотел бы встретиться с ним в таком же спокойном, невозмутимом тоне, но прозвенел звонок, заставивший его резко спросить: «Что ты здесь делаешь? Неужели ты не понимаешь, что ночью в пустыне опасно? Ты можешь заблудиться, и тогда они обвинят меня в твоем убийстве.

Муралев отмел этот расчет, сказав: «Я пришел сюда, чтобы ночью насладиться руинами. Я видел это днем, но… я хотел прийти ночью.

Робин подумала, что он имеет в виду «один». Она бы пошла с ним, если бы он сказал ей. Она была бы уверена, что все, что он видит, она может видеть, все, что он чувствует, она может чувствовать. Но у агента Муралева должна быть какая-нибудь более убедительная история, чем эта.

Муралев сказал: «Такие уединенные и мирные места, как это, поднимают мысли изнутри вас, как здешние строители поднимают камни, чтобы сформировать святилище». Он посмотрел на запад. «Ты видел, как садилась луна? Зачем ты сюда пришел?

Дважды Робин пытался ответить в соответствии с законами здравого смысла, то есть на уровне обмана. Он не был достаточно уверен в себе, чтобы сразу перейти к правде. Муралев был. Муралев был намного старше, намного дальше продвинулся по пути к определенности. Неудивительно, подумал он, что он испытал такое сильное чувство узнавания, когда они встретились в затемненной верхней комнате в Бухаре. Теперь он мог набраться смелости на примере Муралева. Между ними не могло существовать ничего, кроме правды, даже если часть ее — об их службе соперничающим империям — должна была остаться невысказанной.

Робин нашел свою монету и протянул ее на ладони Муралеву, слегка повернув руку так, чтобы в свете звезд был виден серебряный кружок на ней. Он сказал: «Когда-то в другом месте был похожий холм и руины на нем. Я нашел там эту монету. На ней изображен Александр Македонский».

Неровные зубы Муралева блеснули в улыбке, и он достал из внутреннего кармана пальто перо. Присмотревшись, Робин подумала, что это бледно-песочно-коричневая монета с черной полосой на кончике. — Вот моя монета, — сказал Муралев.

— В чем дело? — спросил я.

— Это тонкое перышко недоступной птицы.

— Какая птица?

«Точно не знаю. Один из семейства дроф, но, думаю, новый вид, если бы я только смог его найти. Я видел это зимним днем на берегу Каспия десять лет назад. Оно пролетело над нами, и немного позже, когда я все еще наблюдал за ним и оно превратилось всего лишь в булавочную точку на востоке, это перо упало вниз по спирали, круг за кругом, к земле у моих ног».

Было бы глупо и ненужно спрашивать, надеялся ли Муралев найти птицу здесь, у реки Карши, посреди холодной сентябрьской ночи. Сам Робин не ожидал найти еще одну монету. Но монета привела его сюда, а перо привело Муралева.

— Я возвращаюсь в лагерь, — сказала Робин.

— Я побуду здесь еще немного.

Робин спустился и вернулся тем же путем, каким пришел. Оставаясь на холме, чтобы они не добрались до лагеря вместе, Муралев составлял с ним заговор. Его эмблемами были монета и перо, а Леня и Джагбир были снаружи. В этом не было никакого смысла, потому что оно не принадлежало миру, где царил смысл.

Джагбир проснулся, пока его не было. Возможно, холод проник сквозь его одежду. Как только он лег, Джагбир пробормотал: «Я думал, эти двое убили тебя». Гнев и готовность к насилию прозвучали в его низком голосе.

Когда Муралев вернулся, Джагбир снова заснул, но Робин все еще бодрствовал, и он услышал женский голос, шепот, когда Муралев завернулся в одеяло. Он мог угадать слова и перевести их на английский или гуркхали, потому что они были произнесены на одном и том же языке эмоций, смешанной любви и ненависти. — Я думал, эти двое убили тебя.

На следующее утро Муралевы, как обычно, выехали вперед. Около десяти часов, когда Робин, Джагбир, ослы и вьючный пони достигли небольшого оазиса, где группа должна была собраться на отдых, Муралевых нигде не было видно. Видимость была плохой и становилась все хуже. Обжигающий ветер с юга швырял им в лица песок, поднимал рыхлую почву и швырял ее в них, смешанную с гравием и мелкими камнями. Воздух стал сухим, как внутри кости.

После короткой передышки в пустынном оазисе они двинулись дальше. Полчаса спустя они услышали выстрел на некотором расстоянии впереди, паузу, еще один выстрел, еще два. Грохот небольшой пальбы, приглушенный и периодически искажаемый, донесся до них с воем ветра. Это не могли быть Муралевы, собиравшие образцы; стреляло слишком много винтовок. Джагбир снял с плеча винтовку и держал ее наготове поперек седла.

Сквозь серо-черную, кружащуюся пелену к ним быстро приближались два всадника. Джагбир крикнул: «Муралевы». За Муралевыми, судя по стрельбе, стояли еще четверо или пятеро, но буря скрыла их. Муралевы подскакали галопом и развернули маленьких пони.

Она закричала: «Бандиты!» — перекрикивая шум бури. «Сойдите с тропы, на восток». Ее лошадь выгибалась и брыкалась, но своими сильными ногами она твердо держалась в качающемся седле. Она несла винтовку как штандарт, прикладом к бедру. Нос Муралева казался длиннее, чем когда-либо. Пролетевший камешек разбил стекла его очков, он снял их и уставился на них полуприкрытыми глазами. Пыль глубоко въелась в уголки его рта и носа, сглаживая