Узник концлагеря Дахау - Александр Бабин

– Я сейчас в колхозе учетчик, куда я с одной ногой: ни украсть, ни покараулить. А с председателем обговорю. Ты хоть недельку-другую отдохни, осмотрись.

– Ваня, и вправду, отдохни, – мягким голосом сказала Татьяна.

– Работа на тракторе – это отдых, вот в лагере… – и замолчал, хотел сказать камни таскать и лес валить, понял, что прошлую жизнь нужно оставить за спиной, только что минутой назад говорил – начинает жить с чистого листа…

Вечером Иван, с Татьяной зайдя во двор отца, на крыльце встретили деда Самойла. Он сидел и курил самокрутку:

– А я тебя, солдат, еще днем приметил, гляжу в окно и бабке говорю: «Это кто там из-под горы поднимается, не Иван ли идет?» Я ж твою твердую походку помню! Бабка сейчас совсем слепая и через губу отвечает: «Выйди и посмотри». Это так она со мной разговаривает, злится, что курю в избе, на улицу прогоняет. Пока ноги совал в валенки, шаркал ими по двору, вышел на порядок, а тебя и след простыл. Целый день тебя поджидаю, вот видишь, – вынул из кармана кисет с табаком, – на две закрутки осталось. Ну здравствуй, сынок, – и обнял Ивана. – Ты, Татьяна, иди в дом, помоги стол накрыть, а мы тут с Иваном по-мужски потолкуем, – в конце предложения сказал слова серьезный голосом.

Татьяна зашла в дом.

– Покури маво табаку сахарного, им не накуриться! – Дед Самойл хвастливо высказал Ивану свое любимое выражение, протянув кисет с листками газетной бумаги. Сели на ступеньку крыльца.

– Если табак сахарный, то покурю, тот же чай! – Иван понимал: не так просто дед Самойл отправил жену домой, хочет о чем-то серьезном наедине поговорить.

Дед молчал, Иван тоже, скрутили самокрутки, с минуту курили. Разговор начал первым дед Самойл:

– Деревня пчелами жужжит, говорят, у Петра Никифоровича сын с плена вернулся, на фашистов работал. Они не знают, что такое плен, а мы с тобой знаем, на своей шкуре испытали. Ты, Иван, на народ не обижайся. Я, когда вернулся с плена, темнее ночи ходил. Потом само собой утряслось, это по первому снегу все горячо. Всем людям не объяснишь, каково оно быть в плену у немца, пока сам в нем не побываешь.

– Я все понимаю, всем сельчанам мил не будешь. Сейчас для меня главнее всех разговоров сын Сема, как себя поведет. Вижу, крутится возле меня юлой, ждал, когда его папка вернется с войны с орденом на груди и в пилотке. А я возьми и разрушь его детскую мечту. Отцом не называет, зовет дядя Ваня, наверно, так останусь для него дядей Ваней. Мне эти слова как ножом по сердцу: кто воевал, тот знает, что такое плен.

– Пытали? – дед Самойл задал вопрос осторожно, в котором был очевиден, и ответ.

Иван промолчал.

– Да-а, германца даже в кузне не перековать, – протянул он слова, – если что под корень истребить. А так кто его знает, поживет-поживет и снова пойдет на нас войной, сколько волка не корми, все равно в лес смотрит, – сказал непонятно кому – себе или Ивану.

Иван вспомнил слова солдата Олизко Степана, когда с Остапом прибыли на передовую, он тоже говорил точно такие же слова. Интересно на него посмотреть сейчас и спросить, если, конечно, живой, когда брал Берлин, немецких детей он сколько лично убил, а беременных женщин? Настаивал убить их всех, ведь немецкие дети подрастут и возьмутся за оружие. Степан говорил для красного словца, у него не поднимется рука убить ребенка, он не немец, русская земля насильников и убийц не родит, не той мы веры и культуры. Русские сказки несут добро, в них богатыри защищают свою землю от басурманина, а немец он и есть басурманин, все норовит на чужом горе поживиться. Немец Мергель по профессии врач, а работал в концлагере палачом, по его мнению, так он лечит людей. И халат у него белый, и по его виду не отличить от тысячи других врачей, которые в отличие от него помогают людям. Тут с кондачка с этим вопросом не разобраться.

Во двор зашел председатель Василий Степанович. Иван спустился с крыльца, ожидая, какие он скажет слова в адрес врага народа. Будет ясно, искренне говорит или как положено по должности голове сельсовета встречать жителя, вернувшегося с фронта, каким он был до войны и каким стал после – это две стороны медали. Вдруг посоветует покинуть деревню, зачем народ злить.

– Солдат вернулся! – во весь рот улыбался председатель и обнял Ивана. – Заждались мы тебя, твоя супруга ведра слез вылила, мать белугой ревет. Слава богу, Петр Никифорович с войны вернулся живым, полегче им стало. Трудно Татьяне троих ребятишек тянуть, мне бы такую жену, да, боюсь, дед Самойл отобьет, тут его бабка на него жаловалась, всю избу прокурил сахарным табаком, – радовался встрече председатель.

У Ивана после теплых слов председателя камень с души упал:

– Василий Степанович, спасибо вам большое, что моих не бросали. Дружки рассказали, как вы воевали на колхозных полях. На фронте и то солдатам легче приходилось.

– Ну, это ты брось, легче. Мы тут с дедом Самойлом на лавочке о многом переговорили. Он как в воду глядел, когда в первые месяцы войны ты не удосужился письма черкнуть, сказал: попал в плен к германцу. Твоих родных, как могли, успокаивали, говорили в партизанах воюешь. А то мало ли что у них на уме! В соседнем селе на солдата пришла похоронка, его супруга с горя на себя руки наложила, грех на душу взяла. А у нее ребятишек полная горница, спасибо советской власти – в детдом их определили. А он возьми «покойник» и вернись, вот как ты находился в плену. Сейчас власть детей фронтовику вернула, на вдове женился, выбор большой. По нашей деревне идешь, на лавочках одни бабы сидят, если попадется мужик и то через три двора, покурить не с кем, и так, видать, по всей стране.

– Дядя Василий, – не назвав председателя по отчеству. – Когда мне прикажете выходить на работу, хочу помочь семье, да и колхоз мужских рук требует. Дружок Михаил Ермолов посоветовал к нему пойти в напарники на трактор.

– А что! Мишка правильно сказал, только ты немного отдохни, на тебя посмотришь – два пуда с ботинками. Но ничего! Были бы кости, а мясо нарастет!

Дед Самойл бодрым голосом подтвердил:

– У Ивана сын Семка хоть кого откормит. Нас с бабкой гольянами закормил, каждый день по чашке носит. А что?! Я