Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

Входная дверь не заперта. Он воображал, нас абсолютно точно никто не побеспокоит. Я открываю ее и валюсь на крыльцо.

Дождь идет плотной стеной, и падающая с неба вода негромко шелестит, врезаясь в мою кожу, смывая кровь, слезы и грязь.

И, распростершись под дверью моего похитителя, отца моего ребенка, я начинаю смеяться. Я не выберусь отсюда. Последние десять лет я искала смерти – и едва мне стоило прекратить поиски, как смерть сама меня нашла.

Но хотя бы с ней все будет в порядке. Она маленькая девочка, и у нее есть имя – Оливия. Почему я никогда не думала о ней вот так? У Оливии все будет хорошо. Оливия спрятана где‑то, она в безопасности, и с ней все будет хорошо.

Я едва слышу чьи‑то шаги за стуком дождевых капель. Шаги спешат по аккуратной гравийной дорожке, разбрызгивая лужи. На меня падает тень, заслоняя от красно-синих огней.

У тени есть лицо. Это лицо мне хорошо знакомо. Я неотступно думала о нем на протяжении множества одиноких ночей, полных боли, отчаяния и безнадеги. Тогда это лицо было единственным лучиком света, который указывал мне дорогу.

Может, он пришел, чтобы отвести меня в рай, или в ад, или еще куда‑нибудь, где мне самое место?

Он произносит мое имя. Его руки убирают волосы с моего лица, вытирают кровь пополам с дождевой водой, а сам он не перестает твердить:

– Лэйн, Лэйн, Лэйн. Пожалуйста. Останься со мной. Пожалуйста, Лэйн. Пожалуйста, не уходи…

Мне нет дела до того, уйду я или нет. Сначала я должна сказать ему три вещи. Я не смогу никуда уйти, пока не сделаю этого.

Во-первых, я люблю тебя. Ты – расчетливый ублюдок, но я все равно тебя люблю. Это сильнее меня.

Во-вторых, меня зовут Элла. Элла, мать ее растак, Сантос. Пусть это имя мне не особо дорого, но умирать под вымышленным я точно не собираюсь. Фигушки.

И третье – мне очень жаль.

Вот только у меня не остается времени, чтобы сказать хоть что‑то из того, что я собиралась. Тьма затягивает меня, оборачивая в кокон безболезненного блаженства, проглатывает целиком.

И меня больше нет.

Глава тридцать пятая

Я просыпаюсь.

Не в райских кущах и не в адском пекле. Вообще говоря, я до сих пор не убеждена, что верю в такие вещи. Рай с адом в обилии присутствуют и на нашей грешной земле; уж мне ли не знать, ведь я успела свести близкое знакомство с ними обоими.

А это – нечто иное. Больница. И в ней я остаюсь уже много недель.

Она не похожа на другие больницы, в которые мне приходилось попадать. Здесь у меня отдельная палата с большим окном без решеток и с видом на сад, который я обнаружила, когда достаточно окрепла, чтобы вставать с постели. Это маленький садик с кустами сирени и фонтаном в самом центре. Сирень как раз цветет. Если уговорить медсестру открыть окно, в палату проникнет тонкий аромат, и его почти хватает, чтобы скрыть вонь дезинфицирующих средств и лекарств.

Но лишь «почти», это же все‑таки больница. Пахнут они одинаково, и неважно, насколько здесь эксклюзивно, шикарно или дорого.

Помимо ежедневной физиотерапии, которая должна заставить мою левую руку снова нормально работать, я прохожу курс «отмены пагубного пристрастия». Ни разу не шучу: так здесь называют лечение наркозависимости.

Едва я достаточно окрепла, чтобы что‑то соображать, мне рассказали, в каком ужасном состоянии меня сюда доставили. В придачу ко всем травмам, я была сильно обезвожена, а мои жизненно важные органы собирались подать в отставку из-за всей той химии, которой я их пичкала. И Том Шоу тут вообще ни при чем; я сама чуть не свела себя в могилу. Я вам солгала бы, заявив, будто такое известие не подействовало на меня отрезвляюще.

Мне пришло в голову, что, возможно… вполне возможно, я все‑таки была опорочена. Но не тем, что сотворил со мной Том Шоу – будь то совсем недавно или же тринадцать лет назад, – а тем, во что я сама годами себя превращала. Мне казалось, найдя и разоблачив своего похитителя, я тем самым обрету свободу от прошлого, но ошибалась. Единственным человеком, способным заставить меня вновь ощутить себя чистой, все это время была я сама.

Шона я больше не видела. С той самой ночи, полной крови, дождевых струй и красно-синих огней. Он так ни разу и не навестил меня. Точно как и десять лет тому назад. Не могу его в этом винить.

А вот Жаклин является каждый день. Думаю, она неофициально удочерила меня или вроде того. Жаклин протаскивает в мою палату неразрешенные больницей лакомства – «Твиззлеры» и газировку, а также дамские романы, которые я чисто из вежливости притворяюсь, что читаю. Кстати, именно Жаклин все оплачивает – и мое пребывание в шикарной частной клинике, и услуги «терапевтов-наркологов», которые обращаются со мной предельно осторожно и деликатно.

Шон все‑таки вынудил Сладкого расколоться и признать, что это не я вручила ему ноутбук; это сделал мужчина, описание которого полностью совпало с приметами Тома Шоу. Не теряя ни минуты, Шон отправил полицейские машины к особняку Шоу, а когда понял, что хозяев нет дома, поспешил к их летней резиденции.

Оливия все это время пребывала в безопасности, спрятанная в доме у матери Жаклин. Это Хасинта помогла девочке скрыться. Дело в том, что еще до рождения Оливии, когда Хасинта была в ее возрасте, Том Шоу издевался и над ней тоже. Когда Жаклин призналась Хасинте, что подозревает мужа в растлении Оливии, та не выдержала и все ей рассказала. И тогда они вместе разработали план «похищения».

Жаклин не решалась публично обвинить Тома. Боялась того, что он может сделать с ней, с ее дочерью и сестрой. «Подобного, – сквозь слезы объявила она мне, – я и представить себе не могла».

Теперь я уже никогда не выясню, много ли знала моя мать, были у нее какие‑то подозрения или она просто узнала Тома Шоу. И для меня навсегда останется загадкой истинная причина, по которой она решилась нажать на курок: ею руководило искреннее сожаление о содеянном или примитивный страх последствий?

Я стараюсь склонить свои мысли к первому варианту. Мне позарез необходимо самой в это поверить.

Примерно через неделю после того, как меня перевели в отделение наркологии (ох, прошу прощения, в отделение борьбы с «пагубными пристрастиями»), Жаклин