Тринадцать лет тишины - Нина Лорен

ты… – Мои кулаки сжимаются сами, без команды. В запале я начинаю что‑то говорить, но в этот момент Том распахивает дверь, открывая зияющую за нею пасть тьмы, и бочком обходит вокруг меня. Прежде чем я успеваю сообразить, что он задумал, следует толчок в спину, – причем достаточно солидный, чтобы сбить меня с ног. Темнота устремляется навстречу, и я лечу в пустоту, пока мое свободное падение не прерывает твердая на ощупь лестница. Боль пронзает руку, плечо, ребра, но мой крик захлебывается еще в горле. Я, кажется, целую вечность качусь кубарем, стуча об острые края ступеней бедром, боком, головой, – пока наконец не распластываюсь на полу.

Перед глазами плавают пятна, но я все равно пытаюсь приподняться, уперев в пол обе руки. Все тело болит, а в ушах нарастает звон, затапливая все прочие звуки. Когда мои глаза начинают привыкать к темноте, я различаю еще одну фигуру, в немом ужасе скрючившуюся у стены. Когда я пытаюсь заговорить или закричать, голос меня не слушается; губы немеют, а за ними и все остальное.

Где‑то в вышине над моей головой грохочут громовые раскаты, которые делаются все ближе, и я зажмуриваю глаза. Вслед за этим мои бедные пострадавшие ребра трещат под новым мощным ударом, который выбивает из моих легких остатки воздуха. Боль слепящим лучом взлетает по хребту, чтобы расцвести где‑то между ушами. Горькая желчь только что выпитого алкоголя поднимается в горле, обжигая все на своем пути, и выплескивается изо рта и носа. Все горит, глаза слезятся, а меня все рвет и рвет, пока желудок не сжимается, окончательно опустев. Как только я успеваю отплеваться, очередной удар в ребра отправляет меня в полет и укладывает на бок. Мое обоняние оскорблено кислым запахом рвоты.

Сквозь весь этот ад я слышу, как Том Шоу громогласно продолжает вещать, где‑то далеко вверху.

– Довольно этих игр! Время развязать язык. Говори сейчас же, где ты ее спрятала? Где ты спрятала мою дочь, мелкая дешевка?

И вот тогда я наконец‑то узнаю этот голос.

Глава тридцать четвертая

Я переворачиваюсь, встаю на четвереньки, но комната не желает замедлять вращение. Каждый мой вдох – борьба за жизнь. Несмотря на плавающий вокруг туман, я узнаю скрючившуюся у стены фигуру: это Жаклин. Она сидит, обняв колени, а ее глаза кажутся огромными темными провалами на бледном овале лица.

Она что‑то бормочет, и поначалу я не могу разобрать ни единого слова.

– Мне так жаль… – всхлипывает Жаклин, прикрывая губы ладонью. Я замечаю, что запястье второй ее руки пристегнуто наручниками к трубе отопления. – Мне так жаль, Лэйни! Он… он приставил пистолет к моей голове.

Мой разум крошится, дробясь. Кусочки моей короткой несчастной жизни мелькают, кружа передо мной, чтобы в итоге – впервые! – занять надлежащие места. Головоломка наконец собрана.

И тут меня захлестывает очередная волна головокружения. Руки дрожат, локти сдаются на милость усталости, и я валюсь вперед, скулой больно врезаясь в пол, и захлебываюсь сдавленным воплем.

Будто сжав тисками, он хватает меня за плечо и переворачивает на спину. На моих губах лопаются пузырьки рвоты. «Больной ты ублюдок», – пытаюсь сказать я, но выходит лишь свистящий, невнятный хрип.

– Где она? – орет он, осыпая меня клочьями летящей с губ слюны. – Я знаю, что вы, две поганые суки, спрятали ее куда‑то. Ну, теперь одна из вас точно заговорит!

Под лавиной затопившего мой мозг чистого ужаса и хаоса событий, которые я десять лет пыталась вычеркнуть из памяти, под осознанием того, что я, скорее всего, не выйду из этого подвала живой, мою грудь наполняет сумасшедшее, эйфорическое облегчение: моя дочь не у него. У этого чудовища нет Оливии; он знать не знает, где сейчас девочка.

И не узнает. Если это в моих силах, так и останется, пусть хоть на куски меня режет. Я уверена в этом на все сто, как никогда в жизни.

Поворачиваю голову, и из мглы выплывает испуганное лицо Жаклин.

– Оставь ее в покое, – хрипит жена монстра. – Она же тут совершенно ни при чем…

– Как ни при чем? Да это она заварила всю кашу!

Его лицо искажено яростью, глаза лезут из орбит. Он совершенно не в себе, настолько потерялся в иллюзиях и убежден в своем абсолютном праве распоряжаться чужими жизнями, что даже не слышит, какой безумный бред несет.

Он склоняется надо мной, и что‑то, спрятанное где‑то глубоко внутри меня, замирает от ужаса. Ухватив за плечи, он тянет меня вверх с пола. Моя голова запрокидывается, я едва чувствую свое лицо, а руки и ноги начинает покалывать.

Он встряхивает меня:

– Отвечай, никчемная шизанутая сука!

Хочется плюнуть ему в морду и послать куда подальше, но мой рот отказывается выдавать нужные слова. Его лицо расплывается, превращаясь в кожаную маску. Меня сковывает первобытный страх, но стоит только моргнуть – и фантом снова оборачивается Томом Шоу.

Он берет себя в руки, на его губах играет легкая улыбка.

– По крайней мере, нейролептик, которым я тебя напоил, похоже, делает свое дело. С трудом нашел такой. Нужно было удержать тебя в сознании, чтобы ты все понимала, но не могла сопротивляться. Уж поверь: к тому моменту, как средство прекратит действовать, ты успеешь расколоться, как гнилой орех.

Он разжимает пальцы, и я шлепаюсь на твердый пол, как марионетка с перерезанными ниточками. Нога подворачивается, и лодыжку пронзает боль, которая тут же принимается карабкаться выше. С моих губ срывается стон, похожий на животный.

Нагнувшись, он срывает с меня халат. По коже, испытавшей потрясение от внезапной встречи с промозглым холодом, устраивают забег мурашки. Он садится на меня верхом, прижимая к полу всем своим весом и капля за каплей выдавливая остаток воздуха из моих легких.

Повинуясь инстинкту – старому, но живучему инстинкту испуганной маленькой девочки, – я отступаю внутрь себя, прячусь в самый дальний закуток своего хрупкого тельца, в самые беспросветные глубины разума. Но не кричу. Вместо отчаяния мною владеет холодная решимость, хотя каждый вдох дается мне с немалым трудом.

Даже когда он принимается ерзать на мне, изображая бешеную скачку. Даже когда ложится сверху, и я не только слышу, но и чувствую его влажное дыхание на своем лице. Он пыхтит мне в ухо, и перед глазами мелькают образы: темнота, холод, неровный пол в подвале, скребущий обнаженную кожу. Укусы веревок, стянувших запястья и лодыжки.

Я гоню эти образы прочь, но они рвутся плотной толпой; из глубин памяти живо и ярко воскресает каждая секунда тех долгих