Коллекция - Валерий Аркадьевич Горбунов

class="p1">— Чему обязан? — помимо своей воли подпадая под влияние старинного строя профессорской речи, спросил Коноплев и склонил голову набок: так обычно делал, ожидая ответа собеседника, Александровский.

— Что? Ну да, конечно, я сейчас все объясню.

По выражению растерянности, промелькнувшей на лице профессора, Коноплев понял, что если у того и была какая-то конкретная причина для прихода сюда, на Петровку, то начинать с нее ему явно не хотелось.

Николай Иванович взял инициативу в свои руки:

— Очень хорошо, что вы пришли. Я вот о чем хотел вас спросить… Откуда появляются в наше время и в нашей стране столь обширные и дорогие частные коллекции?

В голубых глазах Александровского светилось понимание:

— Вы хотите сказать, можно ли нажить такую коллекцию, как, например, моя, честным путем?

— Не о вас речь, дорогой профессор. Не о вас! — поднял вверх обе руки Николай Иванович.

Александровский, не обращая внимания на эту фразу и этот жест, задумчиво заговорил:

— С чего началась моя коллекция? С небольшого эскиза Репина, который я отыскал в 1914 году, будучи еще мальчишкой, на Кузнецком мосту. А потом пошло, пошло… Во времена больших потрясений вещи резко меняют свою цену, и картина Сурикова стоит меньше полбуханки ржаного хлеба. В собрании любого коллекционера, даже честного, — ваш покорный слуга относит себя к их числу — оседают эти отмеченные человеческим горем ценности, иногда миновав ряд нечестных рук.

— Понятно, — вставил Николай Иванович.

С неожиданной резкостью Александровский перебил его:

— Да нет… Вам этого не понять! Когда приходишь к пределу, положенному для твоей жизни, мысли эти — об истоках коллекции и о конечной цели твоих усилий, если хотите — о смысле жизни, мысли эти одолевают днем и ночью… Это нелегкие мысли, поверьте, ох, какие нелегкие!

— Ну почему же… если коллекция нажита честным путем, — начал было Коноплев, но Александровский вновь перебил его:

— Я не об этом! Поймите, собирательство для себя, без венчающего действия — от себя, бессмысленно!

Запальчиво выкрикивая эту фразу, Александровский мотнул головой, волосы разлохматились, образовав вздыбленный кок, придав профессору воинственный и немного смешной вид.

— Скажите, а Семена Григорьевича Лукошко эти мысли волновали? О смысле коллекционирования, о судьбе коллекции? — спросил Николай Иванович.

— О! Лукошко мог стать великим коллекционером. Но, увы, не стал… Вот я вам опишу одного человека, а вы попробуйте угадать, кто это. Сумрачен, неразговорчив, неулыбчив, скуп, потребности минимальные: из года в год — щи да каша на обед, костюм носит десятилетиями, одержим только одной страстью — страстью собирательства, настойчив, фанатичен в достижении цели…

— Отгадать нетрудно, вылитый Лукошко!

— А вот и не угадали! Я описал вам другого собирателя — Павла Михайловича Третьякова. Вот он был замечательный человек! Сын замоскворецкого купца второй гильдии, Третьяков начал с приобретения довольно скромной картины Шильдера «Искушение», а окончил свое собирательство спустя тридцать лет, имея в двадцати двух залах своей галереи более 1200 картин выдающихся русских художников… А вам знакомо имя Сергея Михайловича Третьякова? Это родной брат Павла… Он собрал и завещал Москве 84 картины иностранных живописцев. Немалый, щедрый дар… А вы вот его не знаете. Не смущайтесь, о нем мало кто слышал. Что тут удивительного? Он был всего лишь собиратель. Роль его брата, Павла Михайловича Третьякова, несоизмеримо выше! Начав как коллекционер, он со временем стал деятелем русской культуры, материально и морально поддерживал художников, заказывал им картины, во многих случаях был их первым и строгим судьей! Цель собирательств — вот что определяет нравственную ценность усилий собирателя!

— Вы об этом говорили с Лукошко?

— Сколько раз! Но он пропускал мои слова мимо ушей, как будто это не касалось его. Казалось, он собирается жить вечно, как Агасфер! — Александровский горько усмехнулся. — Однажды я спросил Лукошко напрямик: неужели ему безразлично, что станет с его коллекцией после смерти…

— И что он?

— Он ответил: вам, мол, хорошо рассуждать на эти отвлеченные темы… Он так и выразился — «отвлеченные темы»… «Ваша коллекция или завершена или близка к завершению… а я еще только на полдороге». И перевел разговор на табакерку с изображением Наполеона — не уступлю ли я эту вещицу за умеренную цену. Я сказал, что нет — ни за умеренную, ни за баснословную.

— А он?

— Помрачнел, замкнулся в себе. И ушел.

— А почему вы в прошлый раз, при первом нашем свидании, не сказали, что Лукошко интересовался этой табакеркой?

Александровский растерянно развел руками:

— Да потому что вы не спрашивали… А потом — мало ли чем он интересовался! Ему у меня все нравилось. Глаза у него были завидущие!

— А руки загребущие… — пробормотал Коноплев.

— Что?

— Не обращайте внимания, так сказать, реплика в сторону… Итак, Лукошко, говорите вы, будущая судьба его коллекции не волновала?

— Мне так казалось. Вначале, но потом я получил от Семена Григорьевича письмо. Я буквально на днях вспомнил о нем, разыскал среди своих бумаг, поверьте, это было нелегко, и вот принес… Это — причина моего прихода к вам.

Александровский полез в карман и извлек оттуда аккуратно сложенный вчетверо листок. Коноплев прочел:

«Глубокоуважаемый Георгий Дмитриевич!

Пишу Вам это письмо потому, что не могу не написать. В одном из своих прекрасных сонетов Петрарка писал о горечи «позднего меда», имея в виду любовь. Но трижды горше «поздний мед» мудрости! Я познал его и теперь хочу Вам сказать, что Вы были правы, тысячу раз правы! Страсть собирать имеет оправдание только тогда, когда на смену ей приходит другая страсть: страсть отдавать. Впрочем, что я говорю! Желание отдавать нельзя назвать страстью, потому что страсть — стремление, не повинующееся разуму. Потребность же одарить мир и людей глубоко разумна.

Я, старый уже человек, посвятивший всю свою жизнь собирательству, говорю сегодня: будь проклята владевшая мною окаянная страсть, ввергшая меня во множество страшных грехов и в том числе — в тяжкий грех перед Вами. Я с радостью пришел бы к Вам и слезами искупил бы свою вину. Но не могу сейчас… Может, позднее, потом, когда найду в себе силы.

С. Лукошко».

— А чем это он так провинился перед вами?

— Ума не приложу. Странное какое-то письмо. Может быть, не стоило его вам приносить?

— Нет, нет… Вы очень хорошо сделали, что пришли. Письмо и вправду странное. Как будто не Лукошко писал, а кто-то другой. Вы разрешите оставить его у себя? Я хочу поразмыслить над письмом на досуге.

— Ради бога! Счастлив быть вам полезным.

Еще утром, до начала работы, Коноплев заскочил в гастроном «Новоарбатский» и купил там три банки детского питания с названием, более подходившим средству для натирки полов, — «Линолак». Теперь он вытащил его