Когда никто не видел - Хизер Гуденкауф

Кендалл сидела на больничной койке Коры и плакала от ужаса и вины. Я попыталась обойти мистера Лэндри и добраться до Кендалл, чтобы успокоить ее, хотя это просто обязан был сделать отец.

– Не смейте. – Он преградил мне путь. – Держитесь подальше от Кендалл. И от всей моей семьи.

– Она расстроена, – объяснила я буяну очевидное. – Вам следует поговорить с дочерью. Вы ей нужны.

– Нет! – Он шагнул вперед, заставляя меня отступать назад, пока я не прижалась спиной к стене. – Вы не имеете права указывать мне, что делать. Убирайтесь отсюда.

Впоследствии я снова и снова просматривала историю болезни Коры. Читала и перечитывала, пока страницы не испачкались и не растрепались. Я думала, что смогу точно определить свои ошибки, извлечь из них уроки и по возможности больше никогда их не совершать.

И какое-то время все шло хорошо. Я двигалась вперед. Так и поступают врачи. Мы анализируем, диагностируем и лечим, а затем переходим к следующему пациенту. Проблема была в том, что я застряла. Стала постоянно сомневаться в себе. Ставила диагноз, потом колебалась и передумывала. Дошло до того, что я и шагу не могла ступить, не посоветовавшись с кем-нибудь из коллег. Я стала хуже спать, хуже есть. И хуже работать.

Поэтому и подала в отставку. Уволилась, потому что маленькая девочка по имени Кора Лэндри и вымышленный персонаж по имени Джозеф Уизер прочно засели у меня в голове.

Другим я об этом, конечно, не сказала. Соврала, что мне нужны перемены в профессии, новые задачи. В итоге я уехала за триста миль и начала карьеру заново в качестве профессора и заведующей кафедрой психологии в небольшом гуманитарном колледже к востоку от Миссисипи.

Последние слова Джима Лэндри до сих пор звучат у меня в голове. Слова, которые он прокричал мне вдогонку, когда я выходила из больничной палаты Коры: «Вы за это заплатите».

И я плачу́. Так многократно, что и не сосчитать.

14 сентября 2018 года

Сегодня хороший день. Я пишу в дневнике ручкой, и это намного удобнее, чем восковым мелком. Доктора считают, что мелком себя не заколешь. Но, как я уже сказала, сегодня хороший день, и мне дали ручку.

Мой здешний врач, доктор Ким, говорит, что неплохо бы изложить свои мысли на бумаге, это поможет мне переварить события апреля прошлого года. Я в этом ничего не понимаю, но писать люблю, вот и веду дневник.

Доктор Ким также любит обсудить записи в моем старом дневнике, который остался на вокзале. Он заходит с толстой папкой, на которой написано «Дело № 92–10945», и говорит:

– Доброе утро, Кора, как дела?

А я отвечаю:

– Хотите сказать «доброе утро, Номер девяносто два сто девять сорок пять»?

Доктор Ким смеется:

– Я предпочитаю имя Кора.

Это у нас такой ритуал. Так мы говорим буквально перед каждым сеансом. Я не особенно люблю вспоминать о том, что писала в дневнике. Представьте, что вам нужно высказать вслух и обсудить любую тайную мысль, которая возникла в голове. Полный мрак.

Рука уже действует лучше, и глаз я не потеряла. Лицо зажило, но остались шрамы. На прошлой неделе Кендалл, навещая меня, заявила, что беспокоиться не о чем: мол, со шрамами я выгляжу даже интересно, а когда вырасту, то смогу рассказывать об их происхождении любые истории, какие взбредут в голову. Поэтому теперь, встречая в нашей психушке новичка, я говорю, что попала в автомобильную аварию, или неудачно прыгнула с парашютом, или меня подрал медведь. Но если действительно хочу пообщаться, то рассказываю правду.

Иногда мне трудно вспомнить, что именно произошло той ночью. Было холодно, но я почти не мерзла, только немного волновалась. Меня пугала именно темнота. Я думала, Джозеф придет и заберет меня из Питча и мы туда больше никогда не вернемся.

Помню, повредила руку. Было очень больно. Джордин толкнула меня на рельсы, после того как я схватила ее за лямку ранца. Я жутко устала от ее издевательств, дразнилок и уловок. Вдобавок она меня разозлила, сказав, что Джозеф ненастоящий. Что все это было одной большой шуткой. И тогда мы что-то услышали. Шаги, а может, просто шум ветра.

Я надеялась, что это Джозеф идет за мной, как и обещал. Огляделась, но не увидела его. Джордин и Вайолет убежали, а я заметила на земле у ног нож. Его, должно быть, уронила Джордин. На секунду мне захотелось ее найти и ткнуть ножом, так я ее ненавидела.

Потом я кого-то заметила в высокой траве. Подумала, это Джозеф, но позже мне сказали, что я ошиблась. Что там был Гейб Шеннон, который участвовал в розыгрыше. А ведь он мне нравился когда-то. Самой не верится. Но в ту минуту я думала, что это Джозеф, и боялась, как бы он не ушел без меня. Я бы не вынесла, если бы после стольких писем и обещаний Уизер ушел, бросил меня и больше не вернулся. И что хуже всего, мне было страшно, как бы вместо меня он не забрал Джордин.

Я попыталась последовать за ним, но он убежал, и тогда я подумала, что все уже неважно. Мне суждено навсегда застрять здесь, в богом забытом Питче. Наш обмен сообщениями ничего не значил. И письма Джозефа ничего не значили. Он никогда меня не любил.

Дальше началось непонятное: я как будто вылетела из тела, совершенно оцепеневшего. Словно поднялась над собой. Со мной такое бывает, когда жизнь слишком усложняется и теряет смысл.

Мое тело взяло нож и вонзило себе в живот. Боль была ужасной, кровь хлестала, но тело не умирало. Я все еще была здесь, на этом свете. Колоть себя тело больше не смогло и молилось, чтобы меня переехал поезд, но поезда не было. Тогда оно принялось биться лицом и головой о рельсы и шпалы, надеясь, что мир погрузится во тьму. А сама я наблюдала за всем этим сверху.

Доктор Ким называет такой процесс деперсонализацией, но я считаю, что это самое настоящее безумие.

В психиатрическую больницу я в первый раз попала после того, как попыталась сорвать швы. Меня отправили в Грейлинг, и я пробыла там около месяца. Одна девочка, которую я встретила на этаже, сказала, что большинство пациентов выгоняют через несколько дней, и у меня, должно быть, здорово крыша поехала, раз я задержалась так надолго.

Во второй раз пришлось ехать в больницу в Де-Мойне, потому что свободных коек