Современный зарубежный детектив-10. Компиляция. Книги 1-18 - Дэн Браун

Ни одна операция не оказалась успешной, и все же я не умирал. Время шло, а я жил. Отходил от наркоза, врачи качали головой. Я начал заново есть, разговаривать, ходить – с каской на голове, как у велосипедистов или бойцов без правил. Она удерживала вместе половинки моего черепа. Объяснений всему этому не находилось.

Спустя год стало заметно, что кости черепа потихоньку срастались. Я возрождался, и так же, как у младенца, начал затягивается на темечке родничок.

Знаю, о чем хочешь спросить. Ответ – да. До случившегося я был не очень способным ребенком, медлительным, ленивым и вполне счастливым. После всего, что произошло, могу легко учиться и все запоминать, книгу в пятьсот страниц могу прочитать за три минуты и двадцать секунд, стоит услышать незнакомый язык – тут же могу заговорить на нем, но я несчастлив. Понимаю это каждый раз, когда задумываюсь о жизни.

Я никогда никому не говорил об этом и не знаю, почему рассказал тебе, хотя нет – знаю. Сейчас я превысил лимит уже на шестьсот девяносто два слова, устал и хочу спать.

Оливо подтягивает коленки к груди, сворачивается калачиком и закрывает глаза.

Некоторое время он еще слышит тяжелое дыхание Манон – не такое, когда плачут, а такое, когда только хотят заплакать. Затем шуршание ткани – и Оливо ощущает, как его, подобно одеялу, укрывает халат.

Оливо знает, что, если бы мог открыть сейчас глаза, увидел бы ее обнаженной, но это было бы не столь же прекрасно, как то, что происходит сейчас. Разница такая же, как между радостью на охоте, когда попадаешь в зверя, и удовольствием, когда можешь долго любоваться им, пока он не заметит тебя и не убежит целым и невредимым.

Оливо слышит, как она идет к двери и выключает свет.

Под закрытыми веками исчезает его последнее мерцание и наступает теплая темнота, пахнущая сандалом, не имеющая ничего общего с тем мраком в вонявшем овцами багажнике.

Потом Оливо ощущает прикосновение ко лбу ее теплых губ – она наклоняется и целует его, прежде чем уйти.

– Спокойной ночи, Оливо, – шепчет, думая, наверное, что он уже спит. – Надеюсь, таких мерзавок, как я, ты не встречал, и пусть они все будут отныне лучше меня.

12

Как он и догадывался, Матильда классно рисует. Вообще-то, у нее получается что-то среднее между Пикассо[376], Джотто[377] и Тимом Бертоном[378].

Франческо же наполовину математик, наполовину химик, а в целом бог в обеих дисциплинах, – впрочем, и Господь Бог, если создал мир и все вокруг, в химии и физике должен был разбираться, хе-хе… но когда вместо формул и чисел ему приходится использовать слова, мухи дохнут, что называется, – и Господь наш действительно… не знаю, понятно ли объясняю.

Серафин преуспевает во всем, а на самом деле то, что интересует ее больше всего, находится, по всей вероятности, в тетради с кожаной обложкой. Она вся заполнена заметками, которые Серафин делает во время лекций, а также рисунками, набросками, картами, числами в столбик. На черной обложке этой записной книжки Серафин нарисовала саламандру с желтыми пятнышками. А может, тетрадь в кожаной обложке тут и ни при чем, а все дело в тех долгих минутах, когда она вдруг подолгу смотрит в окно на улицу: разглядывает дорогу, движущиеся трамваи, стариков, возвращающихся с рынка с тележками или пакетами с покупками, собирающихся по трое арабских женщин и о чем-то болтающих, обычно они еще толкают впереди себя коляски с маленькими детьми, а те их дети, что постарше, бегают вокруг, как молодые волки, свободные и независимые.

Оливо нравится в Серафин, Матильде и Франческо, что они не стесняются быть такими, какие есть, и им плевать, что думают о них другие.

Матильда спокойно засучивает рукава, когда рисует, хотя руки у нее все в красных пятнах от псориаза. Франческо даже не пытается менять свой низкий грудной голос, который так не вяжется с его почти что женским телосложением, а Серафин… Ну, Оливо так до сих пор и не знает, что собой представляет Серафин. Пока ему достаточно, что он принят в их компанию – без лишних предрассудков и, главным образом, без лишних слов.

Они поняли, что слов от него не дождешься, и согласились с этим без вопросов зачем, почему и отчего. Так что, когда Оливо хочется побыть наедине с самим с собой – во дворе ли, в коридоре или среди них… он может спокойно делать это. Если же вдруг хочет вернуться, дверь всегда открыта и они с радостью встречают его, даже не думая выяснять, где и какого хрена он болтался.

Во всем остальном, как и в любой школе среднего уровня, в этой есть что-то хорошее и что-то плохое, но в целом так себе – ни рыба ни мясо.

Элиза Баллот, преподаватель итальянского, с каждым днем все больше раскрывается как особый преподаватель, какой и показалась ему с первой же минуты. Другие преподы совершенно обычные – такие имеются в любой высшей школе: двадцать процентов из них ненавидят свою работу и хотели бы оказаться где-нибудь подальше от нее. Тридцать готовы трудиться, но слишком нудные и блеклые для этой профессии. Сорок процентов любят свой предмет и стараются передать это чувство учащимся, отчасти это им удается. И только десять процентов – такие, как Элиза Баллот. Особые.

Оливо хватает недели, чтобы понять все это и кое-что еще. Например, что для рисования и живописи необходим талант, который не был дан ему за те два часа, что он провел в багажнике на дне озера.

По всем же другим предметам ему не приходится учиться, достаточно только послушать, а иногда и слушать не нужно, поскольку здесь его главная задача – фиксировать то, о чем шепчутся одноклассники, а также то, что он видит и слышит в коридорах и в школьном дворе.

Несмотря на это, знания у Оливо отличные. Профессора не понимают, как ему удается усваивать информацию, он понимает еще меньше их, но просто знает, и все. Совсем как тот тип, который никогда не учился музыке, но садится за пианино и играет Шопена[379], – надо бы и мне попробовать; Манон, наверное, понравилось бы, не знаю, понятно ли объясняю!

С живописью, рисунком и скульптурой, однако, такое не проходит. Когда он берет в руки краски, карандаш или глину, снова становится восьмилетним ребенком, каким был до несчастного случая.

Он знает, о чем судачат преподаватели этих дисциплин в учительской: «Видела того новенького в четвертом „Б“? Как