Кабул – Кавказ - Виталий Леонидович Волков

Стой, стой, братцы, моя станция была, неужто проехали? «Не волнуйся, – успокоишь ты, старший мой современник Игорь Балашов, – не волнуйтесь так. Это не ваша, это похожая, только из другого века. Не волнуйтесь так, сойдите на Кольце». Успокоишь и проведешь ладонью по начавшим седеть волосам. А о чем, собственно, это все? Да, собственно, не о чем. Словесный портрет современника. Синтаксис. Да, вот еще что: «лох» – по-немецки «дырка», а «хоул» – по-английски «все». Семантика, мля. Только лишняя гласная «у» просочилась.

– Жаль Марию, – сухо, без слезинки, без слюды сказала Маша. Она не оторвала глаз от бумаги, не прекратила писать, ее мелкий ровный бисер не дрогнул, не вздернулся по листу вверх и не рухнул вниз, но Игоря пронзило морозной ясностью настоящее слово «жаль». Это было не округлое «жалко», а точное, как клинок, «жаль». Он подошел к ней и погладил по гладкому лесному орешку головы.

– Все будет хорошо. Все кончится хорошо с Марией. Мне тоже, тоже ее жаль.

– Жаль? Тебе тоже? А что ты еще можешь, кроме жалости? – так же сухо, со злобой, встрепенулась Маша. – Ну скажи, Балашов, а что ты можешь? Реально? Логинов твой может в морду дать, реально. Ута – фонды эти хреновы перетряхнуть. Миронов твой терки умеет тереть, а на край постреляет бандюков. Ты говоришь «жаль», а можешь что? И что мог? Ты что-нибудь вообще мог в этой жизни? – намеренно жестко, с непривычным вызовом целилась в него она, словно срывая на нем все свое внутреннее неустройство.

Игорь хотел ответить, что он-то и вызвал к жизни «афганца-чеченца», но осекся. Прошло уже несколько недель со дня встречи в «Джоне Булле», а Кошкин молчал. Балашов несколько раз звонил Миронову, но тот все время торопился куда-то. «Дела, дела по осени, – скороговоркой объяснял он, – свобода денег просит. Презренного, как говорится, металла. Но ты обязательно через пару дней прозвонись. Ровно в пять. Встретимся непременно, есть, есть темы интере-есные. И книжку свою, книжку неси, пора уже». На напоминание о Кошкине он реагировал с ощутимым раздражением – вот звоню ему, звоню, никак застать не могу. Вася-то работает. Не на печи сидит.

Игорь заключил, что Кошкин скис и ничего у него не выходит. Или не делает ничего – силой ведь не заставишь…

Выходило, что его, Балашова, вклад в общее дело спасения Марии был пока близок к абсолютному нулю. Ута, названивая из корпункта, а то и от Логинова, за это время успела переговорить с десятком членов правления «Хьюман Сенчури», где ее заверили, что сделают для Картье все возможное. Более того, она пробилась в пресс-службу ФСБ и даже взяла интервью о положении с заложниками в России у разговорчивого генерала Здановича. Вот-вот ей обещали выяснить детали этого конкретного дела, поскольку пока о том, кто украл швейцарца, сведений не было никаких. Даже Кречинский объявился в этой истории, и объявился с неожиданной стороны. Оказалось, что в жилах его протекает чуть ли не четвертинка кавказской крови, что в Дагестане у него близкие родственники, которые уже вовсю выясняют по своим голубиным почтам, куда «непримиримые» спрятали полезного швейцарца.

– Кречинский, а какой, прости, народности твои родственники? Чеченцы, что ли? – только и спросил в изумлении Балашов. На что тот ответил небрежно:

– А бог знает какой. Не помню.

Балашов решил, что приятель, как водится, привирает, но Маша эту надежду развеяла, подтвердив, что даже на свадьбе их сугубо гражданской появились какие-то дикие люди в папахах, вусмерть напоили хозяина, на неделю поселились в квартире Кречинского и исчезли лишь после того, как заявился управдом и потребовал снимать в квартире сапоги с набойками – по всему дому звон шел такой, что жильцы, при всем уважении к семье Кречинских, грозились в следующий раз прислать участкового.

Ладно, у Балашова не было родственников с набойками, он жил не на Арбате, не воевал в Афгане, не работал на радио. Он сделал что мог. И на Машин вопрос он мог прямо ответить – были в жизни моменты, когда он ДЕЛАЛ. Например, году в девяносто первом двадцатого столетия от Рождества Христова. Он был ТАМ, стоял в живом кольце, держа за руки незнакомых людей, чьи лица даже и не запомнил толком в отблесках огней, многократно отраженных глазами и каплями дождя. Зато их руки он помнил. И себя помнил – было страшно и весело кругом, а в душе родился непривычный, неведомый, даже радостный покой – не личный, а большой, исторический, что ли. Покой и вера, уверенность, что внутренняя жизнь, так охраняемая, оберегаемая им доселе, впервые по-настоящему связалась с внешней жизнью, и от этого теперь все будет хорошо. Нет, не хорошо, а правильно. Да нет, не правильно. Истинно будет. Вот. Не потому, что будущее будет лучше прошлого – так только идеалисты-демократики думать будут. На материализме воспитанные. А потому что нет уже прошлого и будущего, а есть эта связь. Уже навсегда. Оттого – хорошо. Оттого – победа.

Но он знал, что ему ответит Маша: «Дело знакомое на Руси, порода не новая – «радостные идиоты» называется. Вроде тех, что сперва на Зимний перли, а потом Колыму осваивали, усатого славя. Только тут еще хуже вышло, потому что глупее. Живое кольцо! Даже глупее, чем те, кого на Хруще развели. Вас-то вообще на туфту купили. На два танка! Декоративных. Те-а-тр. Театр Красной армии, пяток режиссеров, десяток антрепренеров, несколько тысяч отборных идиотов-актеров из города-героя Москвы. И еще двести миллионов облапошенных зрителей».

И еще добавит: «Одно утешает меня, Балашов, что ты хоть орден на себе не таскаешь. Защитника Бэ Дэ. Что ты хоть рассказик написал. Прозвучал, хоть здесь из лохов выбился».

Так что про связь обретенную, про главное его дело Игорь благоразумно упоминать не стал, а вместо того насупился и сказал только:

– Могу, Маша, могу. Я сам еще не знаю, что я могу, но чувствую – не случайно все так вот складывается.

– Ты что, тоже на мистике двинулся? Как «чеченец»? Не зря Логинов говорит, что ты нужного человека откопал, что ветераны спецназа – все на голову больные, а твой еще и мистикой контуженный. Неслучайными связями. – Маша встряхнула головой и отвернулась к телевизору, включив его на полную громкость. Затылочек у нею был аккуратненький, маленький. Кажется, возьми в ладонь, надави покрепче и все, и выскочит ядрышко. Балашов испугался себя. Он понял, что ошибся и что сейчас Маше все равно, чем бить его, Белым домом ли, Мироновым ли. Может, и впрямь лучше им пока расстаться? Тут, словно