Мертвая живая - Николай Иванович Леонов

протокол. Я знаю, мне Тима рассказывал. Вы ведь не знаете… это все с него началось. Он познакомился с девушкой, Машей. Она мне сначала понравилась, думала, она хорошая. Такая смешная — большая и громкая, мама даже смеялась, что это специально так он выбрал, чтобы хоть кто-то в семье большой был. Мы все мелкие, мама, Тима и я. Теперь только я…больше никого не осталось.

Опер сделал шаг, пока Таня смотрела куда-то на серое небо, запрокинув голову. Улыбалась:

— Он был так счастлив. Мечтал жениться на ней, ухаживал, цветы дарил, даже в свои выходные работал курьером. — Она смотрела внутрь себя, словно перематывала в голове пожелтевшую пленку старых воспоминаний, чтобы найти что-то светлое, хоть искру надежды. — У мамы пенсия маленькая, я еще учусь, он один зарабатывал. Старался, чтобы всем хватило. Он правда верил, что у них любовь. И я тогда тоже верила, мы с ним дурачки такие были оба. Он, потому что влюблен был в Машу, а я на него смотрела, как на бога. Всегда. И сейчас тоже. Это же мой старший брат, он меня вырастил и был вместо отца.

Так странно, да? Всего два года прошло, сейчас думаю, какие же мы наивные были. Я вот сейчас точно знаю, что любви нет никакой, каждый сам за себя.

Она резко обернулась и уставилась на Гурова большими покрасневшими от слез глазами:

— А вы верите в любовь?

Он ответил серьезно:

— Верю. И в дружбу верю. У меня друг сейчас в беде, и я думаю только об одном, как ему помочь.

— Наверное, вам повезло… — Девочка снова съежилась на своей приступке. — А Тиме нет, Маша быстро начала им пользоваться. Пропадала куда-то, рассказывала, что нужны деньги. То на лечение, то за учебу заплатить, то за квартиру. Он ей верил, но потом стал сомневаться, и начались постоянные ссоры. Она выкачивала деньги, обманывала, унижала. Она будто наслаждалась его страданиями. Он для нее на все готов был, а она только смеялась, крутила им, как хотела. Он словно ослеп. Мама говорила, что его приворожили, и часто плакала, мне кажется, она предчувствовала, что это плохо закончится.

Таня замолчала, тряхнула головой, словно отгоняя наваждение:

— Так и случилось, она его довела. Тима не выдержал — сорвался. Увидел, как она с другим целовалась. А когда попытался с ней поговорить, она ему ответила грубо, начала смеяться. И он ударил…

В больших глазах выступили слезы:

— Он же никогда никого не бил, даже меня в детстве, когда я шкодила, пальцем не трогал. Только смеялся, что я расту чертенком. Он никогда, никогда… — Все лицо у девочки сморщилось, губы затряслись, предвещая слезы, как вода под набегающей волной. — Всего лишь пощечину, легкую. Думал, она одумается. Или устал уже от этого всего, Маша стала для него, как болезнь. Он не думал тогда ни о чем, просто вспыхнул, разозлился. Это у нас от отца, он всегда легко влезал в драки, поэтому и погиб. И я такая же, не могу удержать себя в руках, кидаюсь, и уже не оттащить. Ни боли, ни страха не чувствую. Тима — он такой же, но он старший и за всех в ответе, поэтому научился терпеть. Чтобы мама не переживала, она так боялась за нас.

Не зря…

Девочка задрожала, словно от озноба.

— Она его ужасно избила, просто лупила, как мужик мужика бьет. А он не отвечал, терпел, потому что привык терпеть и сдерживаться. Женщин не бил никогда, один раз, и все… ему стыдно было. И он даже не защищался, лицо не закрывал. Она ему лицо в кровь разодрала, сломала ребра. Била, пока он не потерял сознание. Знаете, почему? — Девочка вдруг выпрямилась, тонкая как струна, и выкрикнула: — Потому что она — животное, а мой брат — человек! Она убивала его! Он там остался лежать, а она ушла, и только под утро его нашли. Поэтому мы уговорили его написать заявление! Мама плакала, умоляла его, а потом у нее не выдержало сердце. Ее увезли в больницу по скорой с инфарктом.

Она затихла, покосилась на Гурова, который уже добрался до середины комнаты:

— Нет, не надо, отойдите назад. Не надо меня спасать.

Лев кивнул:

— Хорошо, давай я просто буду тут стоять и слушать тебя. Хочу узнать, что случилось.

Таня опустила снова голову:

— Нечего тут и знать. Машу посадили, а Тима ее простил. Ему было стыдно, жалко ее. Поэтому он нанял ей адвоката, помогал ей, пока она сидела, писал письма, посылку собирал. Я тоже ведь ее простила, потому что меня учили, что надо быть хорошей, верить, жалеть, помогать. Я ей письма писала в колонию, думала, что ей будет приятно, ведь мы пытались все исправить.

По щекам ее все-таки потекли слезы. Без криков, лились беззвучно двумя прозрачными ручьями из капель.

— Потом Тима погиб, сразу после того, как Маша вышла. В полиции у меня даже не взяли заявление, сказали, он сам. Я знаю, что нет. Тима так не мог поступить. Мама ушла в этот же день, потому что я была на парах, и мне не смогли дозвониться, сообщили маме. А у нее уже был один инфаркт, сердце слабое… Когда я вышла с пар, уже все были мертвы, и мама, и Тима. У меня никого не осталось, и меня не осталось.

А Лев вдруг почувствовал слабость. У него кончились силы. Он опустился на стул молча, не зная, что сказать. Он — оперуполномоченный, а не священник или психотерапевт. Как утешить девочку, которая разом потеряла всю семью? Он не знает.

— Я пришла к Маше рассказать о том, что случилось. Она открыла мне дверь, я говорила и понимала, что это сделала она. Наверное, для полиции это глупо звучит. Доказательств у меня и правда не было, я пыталась написать заявление, даже на юриста потратила последние деньги, но он сказал, ничего нельзя сделать. У Маши есть алиби на тот день, она куда-то уезжала и была в поезде. Ее видела проводница, и куча народу, и камеры. Но я знала, что это она, отомстила ему за тюрьму.

В голосе Тани зазвучала сталь:

— Я… я хотела узнать правду. Ничего Маше не рассказывала о своих подозрениях. Наоборот, дружила. Говорила, что она моя семья, та, что осталась. Наврала, что меня достает парень в институте, и попросила помочь. Маша сначала отказывалась, но однажды все-таки проболталась. Алкоголь ей всегда развязывал язык, я подпоила ее, и она предложила мне за деньги сделать заказ в специальном