Пассажир без возврата - Алексей Небоходов

будто что—то уничтожало его сознание изнутри. Он пытался заговорить, подать сигнал тревоги, но из его рта не вырвалось ни звука – только глухой, утробный стон, полный отчаяния. Будто он услышал что—то, что никто из живых не должен был слышать.

Второй охранник, стоявший у входа в коридор, почувствовал резкий спазм в руке, едва коснувшись кобуры. Его пальцы судорожно свело, и ладонь резко выгнулась под неестественным углом. Он замер, уставившись на свою собственную кисть, которая больше не принадлежала ему. Перчатка натянулась на скрючившихся пальцах, а суставы под кожей начали двигаться не так, как должны были – будто их сжимала и ломала невидимая сила, изучая предел прочности человеческого тела. Он попытался закричать, но не смог – его голос застрял в горле вместе с разрывающим внутренности ужасом.

Третий охранник, стоявший дальше всех, оказался быстрее остальных. Его рука метнулась к оружию, палец сжался на спусковом крючке, раздался глухой хлопок. Но пуля, вылетевшая из ствола, остановилась в воздухе, зависла между ним и фигурой Миркана, начав дрожать, искажаться, терять форму. Она больше не была металлом, не была объектом, подчинённым физике. Она превратилась в сгусток чёрной, мерцающей пустоты, бесформенной, холодной, жадной. Охранник не успел осознать, что произошло – он только почувствовал что—то тёмное, скользящее по горлу, будто сам воздух сомкнулся вокруг него. Он упал, даже не сделав попытки подняться.

Миркан не спешил.

Он двигался спокойно, плавно, словно сам воздух в особняке подчинялся его шагам, расступался, становился плотнее, подавляя любые звуки, любые мысли. Пространство уже не принадлежало этому дому.

Шторы зашевелились, хотя в особняке не было сквозняков. Тяжёлый шёлк слегка подрагивал, будто по нему провела невидимая рука, оставляя за собой след, который тут же исчезал.

Портрет, висевший на стене, вдруг начал трескаться изнутри. Глаза нарисованного мужчины почернели первыми, затем лак потемнел, потрескался, лицо стало искажаться, будто пытаясь изменить выражение, но застывая в нелепой агонии.

Зеркала, украшавшие стены холла, перестали отражать пространство. Они больше не фиксировали свет, не передавали очертания предметов, не показывали ничего, кроме глубокого, бесконечного мрака. Поверхность их теперь напоминала пустые глазницы, чёрные, затягивающие в себя всё вокруг.

В этот момент Симеон понял, что Миркан уже в здании. Но с этим осознанием пришло нечто большее – необратимое, неизбежное, холодное понимание, что он никогда не был в безопасности.

Двери кабинета разошлись плавно, но в этом движении не было механики, не было слаженной работы скрытых петель или давления воздушного потока. Они просто перестали быть преградой, словно кто—то извлёк их из реальности, оставив зияющий проём. Воздух в комнате задрожал, но не от ветра, не от перемены давления – он словно стал плотнее, тяжелее, будто в него вплели невидимые нити чужого присутствия.

Свет ламп всё ещё освещал полированную поверхность стола, отражался в стеклянных дверцах шкафов, мягко ложился на приглушённые оттенки кожаных кресел. Но это был не тот свет, что горел здесь ещё минуту назад. Он больше не создавал уюта, не грел. Он стал блеклым, будто перестал касаться вещей, лишь подчеркивая их очертания, но не наполняя смыслом.

Миркан вошёл так, как входит тень в уже сгущающуюся темноту, без малейшего колебания воздуха, без привычного звука шагов. Его присутствие не ощущалось физически, но пространство изменилось, будто само помещение осознало, что в него проникло нечто чужеродное, не принадлежащее этому миру.

Не касаясь пола, не оставляя даже намёка на движение, он ступил внутрь, и всё в комнате словно сжалось, подчиняясь его присутствию. Стены, предметы, даже свет, казалось, изменили свою плотность, став менее реальными, более податливыми воле того, кто только что пересёк невидимую границу между мирами. Он не принадлежал этому пространству, но именно оно теперь подстраивалось под него, становясь частью его, принимая его неизбежность.

Он словно не мог ни на что здесь повлиять, будь он обычной тенью, но пространство дрогнуло от его движения. Как если бы он был вытеснен из другой реальности, скользящей через мир, к которому не принадлежит. Всё в его фигуре было чуждым, неподвластным времени, неподвластным законам окружающего пространства.

Симеон остался неподвижным, но это было не проявление контроля, а скорее последнее проявление упрямства перед тем, что он уже не мог изменить. Внутри него всё сжалось в тугой, ледяной узел осознания, но он не позволил этому проявиться внешне. Он не поправил лацканы пиджака, не скользнул взглядом по столу в поисках выхода, не сделал ни единого лишнего движения, потому что движение означало бы признание чужой власти. Он привык командовать, привык к тому, что окружающий мир гнётся под его волю, но сейчас он чувствовал, как сама структура реальности изменяется, подстраиваясь не под него, а под неизбежное присутствие того, кто вошёл в комнату.

Сейчас он всего лишь сидел за столом. Не поправил лацканы пиджака, не бросил взгляд на монитор, не потянулся к стакану с недопитым виски. Он не выдал ни единого признака волнения. И всё же – неуверенность, едва заметная, но существующая, сверлила его сознание изнутри.

Это ощущение было не новым – оно ломало всё, что он знал о власти и контроле. Симеон всегда находился на шаг впереди, предвидел ходы оппонентов, имел рычаги влияния на каждого, кто осмеливался вставать у него на пути. Он знал, как подавлять, как внушать страх, как внушать зависимость. Но сейчас он впервые оказался в ситуации, где ни страх, ни власть, ни любые другие инструменты, которыми он привык распоряжаться, не имели никакого смысла. Здесь не было подчинения, не было сделок, не было уловок. Всё, что оставалось, – это ждать, когда противник сделает свой ход.

Он привык держать контроль, привык к тому, что его власть распространяется на всё, с чем он имеет дело. Он управлял людьми, играл на их слабостях, принимал решения, за которыми следовали цепи событий, ломавшие или поднимавшие чужие судьбы. В его руках были механизмы, которые двигали жизнь тысяч.

Но здесь всё было иначе. Этот кабинет, в котором Симеон чувствовал себя хозяином любой ситуации, внезапно стал чужим, неподвластным ему пространством. Он знал, как управлять людьми, знал, какие слова говорить, как их произносить, чтобы они звучали весомо и неоспоримо. Но сейчас все его методы были пустыми – власть, которой он привык распоряжаться, стала ничем. Здесь, перед этим существом, не имело значения ни влияние, ни статус, ни сила убеждения.

Миркан не спешил, словно сам ход времени перестал быть важным. Он не делал резких движений, но в его молчании чувствовалось что—то подавляющее, неотвратимое, будто сам воздух сгущался от его