Пассажир без возврата - Алексей Небоходов

них, он осознал, что там больше ничего не существовало. Ни улиц, ни фонарей, ни даже намёка на город за пределами здания. Всё исчезло, растворилось, будто никогда не существовало. Внешний мир перестал быть частью реальности, осталась лишь густая, бесконечная, вязкая тьма, и она не была пустотой.

Она двигалась – медленно, неуловимо, словно была не просто отсутствием света, а чем—то живым. Она дышала, колыхалась, испуская едва заметные пульсации, заставляющие воздух становиться плотнее, гуще, тягучей. Она смотрела на него – он не мог видеть глаз, но ощущение, что в этой чёрной бездне кто—то есть, что кто—то наблюдает за ним с безразличной неизбежностью, было невыносимым.

Симеон не понимал, что он видит. Он привык к власти, привык управлять людьми, а теперь смотрел в пропасть, которая не поддавалась его законам. Барьер перед ним всё ещё отражал кабинет, но он видел в нём нечто искажённое, будто комната уже больше не принадлежала этому миру. Этот кабинет уже не был его реальностью – он существовал лишь в отражении, и даже там его очертания медленно расплывались.

Он понимал, что его защита бесполезна, что всё, что он создал, теперь рушится, не поддаваясь никаким законам. Но осознание этого пришло слишком поздно.

Миркан сделал шаг вперёд, и пространство вокруг него дрогнуло, будто его шаги не просто перемещали тело, а сдвигали саму реальность. Воздух стал плотнее, глуше, словно комната, ещё секунду назад подчинявшаяся привычным законам, потеряла связь с миром снаружи.

Свет ламп колебался, дрожал, будто пытался сопротивляться, но постепенно терял силу, сужался до зыбких, неуверенных бликов, которые больше не давали тепла.

Вокруг Миркана начали мерцать тени. Они шли рядом, но запаздывали, повторяя его движения с секундной задержкой, искажая их, ломая очертания. Иногда они растягивались, теряя форму, становясь чем—то нелепым, уродливым, чуждым человеческому глазу, а иногда слишком точно копировали силуэт, как если бы сам воздух пытался создать ещё одного Миркана.

Пол задрожал, и шаги демона отдавались гулко, слишком тяжело для его лёгкого, скользящего движения, как если бы это не он двигался, а весь дом подстраивался под его ритм, дышал вместе с ним, отзывался на каждое изменение.

Энергетический барьер начал рассыпаться. Сначала это были едва заметные вспышки, дрожь тонких линий, затем всполохи синеватого света превратились в искры, а спустя мгновение пелена защиты распалась, как если бы её никогда и не было.

Симеон не двигался.

Он чувствовал, как воздух вокруг сгущается, чувствуя его, оценивая, проникая в кожу, но продолжал сидеть неподвижно, не давая себе дрогнуть. Только руки, сжимающие подлокотники кресла, выдавали напряжение – пальцы были слишком белыми, суставы напряжёнными, словно он сдерживал последнюю возможность вмешаться в ход событий.

Миркан остановился и наклонился ближе.

Его движение было почти ленивым, но в этой медлительности было нечто угрожающее, не требующее спешки, потому что время теперь принадлежало только ему.

Голос прозвучал тихо, но не в обычном смысле – это был шёпот, который невозможно было не услышать, словно сам воздух передавал его напрямую в сознание.

– Что ты говорил девушкам, когда отправлял их в Лифтаскар?

Симеон не ответил, но тьма, окружавшая кабинет, ожидала ответа.

Миркан поднял руку, и реальность начала рушиться, но не с треском, не с грохотом, не с вспышкой – мир просто переставал существовать. Цвета поблекли, линии предметов размазывались, теряя чёткость, как если бы кабинет, мебель, стены, сам воздух теряли свою форму, становились менее определёнными, менее значимыми, менее настоящими.

Всё вокруг стало бесцветным, словно художник, что однажды создал это пространство, вдруг решил стереть свои краски, оставив только серую, безликую тень. Кабинет больше не был кабинетом – теперь он выглядел как фотография, стареющая на глазах, выцветающая до тех пор, пока от неё не останется ничего, кроме нечёткого, призрачного силуэта в пустоте.

Симеон замер, осознавая происходящее, но не имея ни единой возможности остановить это.

Всё вокруг утонуло в беззвучии, как будто сама концепция звука была вырезана из реальности. Это не было просто тишиной, не было обычным отсутствием шумов. Это была глубокая, абсолютная пустота, в которой даже собственные мысли звучали глухо, будто запертые в стеклянном колпаке. Не было гула вентиляции, не было скрипа мебели, не было даже слабого биения его собственного сердца.

В этом мгновении он осознал, что звук не просто ушёл – он перестал существовать как явление. Пространство больше не откликалось, и даже его дыхание, медленный, судорожный вздох, не смогло нарушить эту совершенную тишину. Всё происходящее становилось чужим, неправильным, нелогичным, словно реальность разорвалась и теперь пребывала в безвоздушной пустоте, лишённой времени и формы.

Полное исчезновение. Мир не оставил за ним ни тени, ни эха, ни даже слабого воспоминания. Не было остатка даже в самой структуре реальности, которая приняла его исчезновение как неизбежность. Пространство сомкнулось, заполнив его отсутствие без единого следа, словно оно давно готовилось к этому моменту.

Не слышалось ни гула вентиляции, ни шороха одежды, ни даже собственного дыхания. Комната погрузилась в мертвенную тишину, но не просто в отсутствие шума, а в чистый вакуум, где любое движение, любой жест, любое желание произнести хоть звук казались ненужными, невозможными.

Он пытался вдохнуть, но лёгкие будто застряли во времени, задержав воздух в промежутке между жизнью и забвением.

Он хотел заговорить.

Но голос больше не был частью его тела. Он открыл рот, но не почувствовал вибрации связок, не услышал собственного хриплого звука. Слова застряли где—то глубоко, в месте, где ещё секунду назад находился он, человек, контролирующий всё, имеющий власть, знающий, как развернуть ситуацию в свою пользу.

Теперь он был только наблюдателем, заключённым в неподвижное, исчезающее пространство.

А Миркан двигался.

Он не торопился, не делал резких движений. Всё в его осанке, в его взгляде, в плавности шагов говорило о том, что он знает исход этой встречи, что всё уже решено, что ему незачем спешить.

Симеон не мог отвести взгляда. Он видел, как Миркан наклоняется, как его лицо – гладкое, чуждое, невыразительное – заполняет собой пустоту перед ним.

– Что ты говорил девушкам, когда отправлял их в Лифтаскар?

Слова прозвучали не в ушах, не в голове, не в воздухе. Они просто были. Как неизбежность.

Симеон не ответил. Его губы едва заметно дрогнули, но воздух, наполнивший лёгкие, так и не вырвался наружу, не сложился в слова, которые могли бы хоть как—то изменить происходящее.

Но тень Миркана не требовала ответа. Она существовала вне этих понятий, вне необходимости убеждать или доказывать. Её присутствие уже было решением, уже было приговором, который нельзя было ни