Пешком по небу - Екатерина Юрьевна Аксенова

очень красива. Просто одиночество меняет людей. Переносит в иное измерение. Куда-нибудь в Париж, где всегда ранняя осень, можно ходить в кашемировом пальто и напевать Эдит Пиаф.

– Я спросила у Мишеля, как мне вернуть ему зонт. Видите ли, Серж, телефона у меня нет, – Амели виновато улыбнулась. – Если нужно куда-то позвонить, я прошу соседку. Но это бывает редко. Разве что вызвать врача. Понимаете ли, возраст…

Сева энергично закивал. С каждым кивком несказанные слова давили на сердце, а в голове появлялся образ того другого Мишки. Незнакомца, что лишь однажды мелькнул перед Севой холодным февральским утром. Того, кому ни зонта, ни весны, ни себя не жалко.

– Мы с Мишелем условились встретиться в парке через несколько дней. С тех пор у нас так и повелось. Мишель гулял с мсье Гамлетом, а я составляла им компанию на променаде.

– Амели… а Миша ничего не рассказывал вам про ОАК?

Тонкие брови Амели взлетели вверх, словно две нарисованные птички.

– Хм… Не припомню, но звучит будто знакомо… ОАК… ОАК…

Сева замер. Внутри зазвенела надежда. Тонкая и хрупкая, как первая льдинка-проталинка в февральском сугробе. Ухватиться страшно – растает, но всё равно хватаешься, потому что иначе нельзя.

Амели сморщила красные губы, постучала по столу ногтем с облезшим лаком и виновато улыбнулась.

– Pardon[5], Серж. Я не вполне доверяю своей памяти.

Льдинка выпала из рук, обожгла пальцы и с тихим хрустом разлетелась на осколки.

– Ладно, – выдавил Сева. – Можно я оставлю вам свой номер? Если что-то вспомните про ОАК, обязательно позвоните. Это очень важно! Но у вас же нет телефона…

От льдинки осталось мокрое пятно на полу.

– О, я попрошу Людочку, соседку! – беспечно отмахнулась Амели. – А вы заходите ещё в гости. А то у меня редко кто бывает.

– Обязательно! – Сева вскочил с табуретки, и та с грохотом повалилась набок. – Ой… Простите.

Амели мелодично рассмеялась и похлопала Севу по руке.

– Что вы, Серж. Какие, право, пустяки.

– Я тогда ещё зайду. И Гамлета приведу, если хотите.

– Это будет charmant! – просияла Амели.

А Сева уже проталкивался к выходу. Он чувствовал себя обманщиком. Но разве мог он сказать ей правду?

* * *

«Узнал что-нибудь?»

«И да, и нет. Мишка говорил что-то про ОАК, а что – Амели не помнит».

«Чёрт!»

«Я ей номер оставил свой, если что, сообщит».

«Ок, Кэп».

«А ты где была?»

«Не помню, когда это я начала перед тобой отчитываться».

«С “иногда парнем”?»

«О-о-о-о. Ревнуешь, Кэп?»

«Вот ещё».

«Расслабься, Кэп. Мы переезжали».

«Как?! Куда?»

«Лена с папой разошлись».

«Мне жаль».

«Мне тоже».

Глава 17

Ну, здравствуй, новое убожество! Глаша с нескрываемым отвращением оглядела розовые стены. Кажется, в поросячьей комнате она ещё не жила. Ну хоть дурацких птиц больше нет. Интересно, у неё когда-нибудь появится собственная полка с фотографиями? Вряд ли.

Глаша распахнула чемодан. Не нашла чёрную косметичку с чёрной подводкой и вывалила содержимое на пол. За чемоданом последовали клеёнчатые сумки и большой пакет для мусора. На полу образовалась гора разных вещей. Глаша яростно пнула гору, и из-под завалов выкатился баллончик с краской. Ага! То, что нужно!

Баллончик задорно звякнул, и на поросячьем боку появились тигриные полоски. А затем ещё и ещё. Запахло краской. В горле запершило. Глаша открыла окно. В комнату ворвался апрель. Звонкий, хлёсткий, голосистый.

От свежего воздуха пополам с краской закружилась голова. Баллончик выпал из рук и снова задорно звякнул.

– Глашунь, ты чего?! Это ж съёмная квартира. Нельзя же прямо… на стенах…

В дверях появился отец. Его встретил острый взгляд из-под сиреневой чёлки.

– Ладно.

– Что «ладно»? – прошипела Глаша.

– Это как там у вас, подростков, называется? Самовыражение, – отец отвёл взгляд и попятился в коридор.

– У нас, подростков, это называется «мелкое хулиганство». И обычно за такое получают по тыкве, а не «ладно»!

– Я не хотел же… Просто квартира съёмная… Хозяйка придёт за оплатой или проверить, а тут…

От того, как отец мучительно подбирал слова, Глаше стало тошно. Хотелось бежать от его пустого взгляда, который не видит, а только скользит. Будто Глаша не человек, а коробка с чужим барахлом, которую ему всучили, не спросив. Тяжёлая, неудобная коробка. И бросил бы, да нельзя.

Иногда Глаша и сама чувствовала себя коробкой. Точнее, внутри коробки. Будто всё тёплое и настоящее где-то за стенкой. Глаша тянется, но руки упираются в равнодушный картон. Всё вокруг картон. Картонная семья. Картонные друзья. И сама Глаша картонная!

– Это была я, – сказала Глаша. Вышло глухо и хрипло, будто в горло насыпали перца. Глаза зачесались, в носу защипало, но Глаша не могла остановиться. – Я тогда взяла твои сигареты… Мишка не брал. Это я виновата. Я одна. Это была я. Ты тут вообще ни при чём. Всё из-за меня. Можешь теперь меня ненавидеть. Если хочешь кого-то винить, вини меня! Меня! – крикнула Глаша, и от этого крика распахнулась коробка, в которой Глаша так долго пряталась. И всё тёплое и настоящее хлынуло на Глашу. Оглушило, заставило почувствовать себя живой.

Отец изменился в лице и за секунду постарел. Плечи согнулись, колени подломились. Но он не упал, а только ринулся вперёд.

Вокруг Глаши сомкнулись медвежьи объятия. Она уткнулась носом в забытый отцовский запах и заплакала.

– Пап, папа, это я виновата! – повторяла Глаша, размазывая по отцовской футболке слёзы. – Ты ни при чём. Ни при чём! Всё из-за меня!

– Разве ж это важно, кто те сигареты взял? Глашунь, я был не прав, – отцовские плечи затряслись, и Глаша поняла, что он тоже плачет. Совсем как тогда.

Глаша слишком хорошо помнила, как куклы летели с седьмого этажа. Глупые куклы, которые ждали в коридоре маму. Глаша отчитала их, но они не слушались и продолжали ждать.

«Это потому, что вы такие непослушные! Дрянные, вредные, плохие куклы! Из-за вас мама не возвращается!» – кричала на кукол маленькая Глаша с кривым хвостиком на макушке, который собрали неумелые отцовские руки.

Куклы молчали. И продолжали ждать. День за днём. Неделю за неделей. Месяц за месяцем. Но однажды Глаша проснулась и поняла, что нужно делать. Она собрала всех кукол и выбросила с балкона. Розовые платья кружились, словно тропические цветы. Куклы исчезли. Мама исчезла. На их месте осталась дыра. Где-то внутри.

Тогда папа тоже стоял и обнимал маленькую Глашу с кривым хвостиком на макушке. Обнимал и повторял одно и то же: «Это ничего. Я же тут. С тобой. Будем жить дальше».

– Прости, пап.

– Это я виноват. И с Мишкой. И с тобой. Прости…

– Ты просто вспоминай иногда, что у