Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

– в неровных пятнах, с белым жирком, как у вареной «Любительской», спускавшийся со щек на шею и вниз, к вырезу на халате. Смысл сказанного не совсем был понятен. Показалось, что есть где-то какие-то бубенцы и у бубенцов тех имеется дед. Так этот дед как раз и помер.

* * *

– Ну помнишь, он еще тебя на ноге качал? А ты ему, козявка, штанину опи́сала.

Танюшка смутно припоминала морщинистые сучковатые пальцы, за которые она хваталась кулачками, чтобы не упасть. И ногу – длиннющую, в клетчатом шлепанце… Качаться на ней неудобно…

Ей было стыдно, но, кроме ноги и пальцев, всего остального деда она, как ни силилась, так вспомнить и не смогла.

– Они с Мусей в пятьдесят шестом приезжали, тебе три стукнуло. Неужели не помнишь?

– Бабась, а ты себя в три года помнишь?

– А не было мне трех-то годиков. Я сразу отроковицей родилась, – весомо молвила бабушка.

Танюшка никогда не могла угадать, в какой момент Бабася шутила, а в какой говорила серьезно. Такой уж был у нее характер.

Дед Паша, а точнее Павел Григорьевич Бубенцов, приходился Танюше двоюродным прадедом. «Ушел с миром», как повторяла Бабася, на девяносто восьмом году жизни, пережив и свою престарелую дочь Мусю, и многих из младшей родни. Жил в Судаке с внуком Борей и его женой, тоже разменявшими последнюю предпенсионную пятилетку. Работал до войны инженером на симферопольском авторемонтном заводе, стариком уже сбежал на фронт, вернулся с медалью, после войны чинил лодки и мастерил детишкам механические игрушки. Дамский пол уважал и не матерился, чем выделялся среди местных. О смерти не думал. Крепкий был. Хотел дождаться столетия. Не получилось.

О Бубенцове в семье Ратниковых говорили мало: сказался несносный характер Бабаси, сумевшей поругаться со всей крымской родней. Но смерть Павла Григорьевича как-то примирила ее с существованием «той базарной ветки» и даже нагнала слезу под очки.

Танюшке же за всю ее жизнь ничего не рассказывали о прадеде, потому что сидел при Сталине как «английский шпион».

«Рано еще девку семейной биографией загружать, – упорствовала Бабася. – Придет времечко анкетки заполнять, тогда и узнает».

– Дед Паша, матери братец, дядька мой то есть, единственный среди Бубенцовых нормальный-то и был. Мир его праху. Шебутной, гусар, горячая кровь. Жену свою первую, Анку, выкрал.

– Как – выкрал? – удивилась Танюша.

– А вот так. Невестилась она, невестилась, а он – р-р-раз! – и спер дуру. Как тать татарский. На кой только ляд? Дурное семя Анка эта принесла.

Танюшка открыла было рот, но бабушка затянула тоненько и заунывно:

– Ой, го-о-орюшко-о-о-о! – И, резко оборвав надрывное плаканье, сухо кинула внучке: – Собирайся, Таня. Прощаться с ним поедем.

– А пионерлагерь?

Но бабушка взглянула на нее так, что Танюша возражать не рискнула. И лизнул кожу спины морозец: покойников она побаивалась. Одно дело снеговики: растаяли, как пломбир, и утекли кто куда. Погрустишь, порисуешь в тетрадке на полях скорбные деревья, и всё. А человеческий мертвец – это же совсем другое дело!

* * *

Фибровый чемоданчик, в котором собрали Танюше вещички в лагерь, стоял с распахнутой пастью на обеденном столе. Бабушка сосредоточенно инспектировала содержимое.

– Галстук вынь.

– Как же без пионерского галстука? – пискнула Танюшка.

– Неча.

Танюша послушно потянула за кумачовый хвостик. Рядом, на стуле, собиралась горка «ненужных» для похорон вещей: шортики с помочами на двух разнокруглых пуговицах, альбом с раскрасками, выклянченные у мамы пластмассовые бусы; набор открыток с кинозвездами, выменянный у Яшки на сломанную готовальню втихаря от отца, ремень для пионерской формы и белая, хрустящая крахмалом, как первым снежком, блуза.

Бабушка, впрочем, оставила Танюшин ситцевый купальничек, больше похожий на «песочницу» для мелюзги, проверила, плотные ли резиночки. «Чай, на юг ребенок едет. Не все за гробиком-то плестись!» Подумала – и заменила выцветшую тюбетейку на огромную не то шляпу, не то панаму, в которой могли поместиться две внучкиных головы. Или даже две с половиной.

Билеты до Симферополя, хоть и с хлопотами, все же достали – из брони, на вечер того же дня. Помогла «скорбная» телеграмма и не реализованная в Бабасе драматическая актриса. К похоронам, назначенным на субботу, как раз успевали. О целесообразности поездки никто из родных спросить у бабушки не решился, мама лишь высказала робкое предположение: может, мол, не гонять дочку, пожалеть? Но Бабася стояла на своей правде, как пленный идейный комиссар: Бубенцова надобно Танюшке предъявить, – а хотя б и мертвого. Все-таки прадед, пусть и двоюродный, родная кровь. Мама согласилась. Отец же ничего возразить не мог – был в плавании где-то в Карском море.

Остаток дня прошел в суетных сборах. Бабася наскоро готовила еду в дорогу, мама вызванивала заведующего проектным бюро, своего начальника, – отпроситься на несколько дней за свой счет. Начальник по традиции побурчал, но отпуск одобрил.

Танюша вышла вечером на коммунальную кухню и застала Яшку, стоящего на коленках возле плинтуса у двери черного хода.

– Ты чего?

– Таракана жду, – серьезно заявил Яшка.

– Зачем?

– Некрасова ему прочитаю.

– А-а-а… – Танюша присела на корточки рядом с соседом. – А мы в Судак сейчас уезжаем.

Яшка выпрямился, почесал стриженый затылок.

– Судак – это, кажется, рыба.

За что Танюшка уважала Яшку, так это за ум.

– Ну, он одновременно и рыба и город. Прадедушка Бубенцов помер.

Помолчали.

– Соболезную, – наконец вымолвил Яшка. – Ты очень переживаешь?

Танюше было невыносимо стыдно за то, что «должных» переживаний совсем не испытывала. Она выпятила нижнюю губу и попыталась нагнать слезу. В драмкружке учили, что в ответственные моменты на сцене надо вспомнить о каком-нибудь личном горе. О чем-то трагическом. Танюша подумала о Шанежкине, как бегала к нему после уроков в марте, и каждый день он становился чуть меньше, серел, покрывался черной бахромой по контурам, некогда идеально круглым, и как появились на его теле предательские дырочки; как достоял почти до Дня Парижской коммуны, а потом сник, заплакал, накренился на правый бок и «убежал» на улицу Циолковского.

В носу у Танюшки защекотало.

– Я совсем его не помню… То есть я помню, но только не всего, а часть. Ногу. А выше ноги совсем ничего…

– Не переживай, – утешил Яшка. – Поглядишь на него целого и моментально вспомнишь.

Вот этого-то Танюшка и боялась – поглядеть на целого прадедушку Пашу.

* * *

О юге она знала только из висящей в коридоре настенной карты СССР, пожелтевшей от времени и заляпанной ладошками