Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

ей сходство с лицом снеговика – с бровями и усами. И форма головы по-снеговиковски идеальная! Это потому, что, как говорит мама, в Крыму все, ну просто все больше и сочнее. Нет, в Ленинграде совсем другая луна! Скромная, что ли, похожая на вылитую из поварешки на шипящую сковороду смесь для блинов. И размера такого же.

Уже совсем засыпая, Танюша вдруг заметила висящий на стене веранды портрет в громоздкой раме под стеклом, по которому скребли лунные и фонарные блики. В груди похолодело.

– Мамуль! – прошептала Танюшка.

Мама крепко спала.

– Бабась!

– Чего тебе? – отозвалась бабушка.

– Кто это там?

– Где?

– Ну смотрит на меня со стены.

Бабася приподнялась с раскладушки.

– Дед Бубенцов это. Ишь пялится!

– А почему на нем котелок, как у Чарли Чаплина?

– Потому что джентльменом был. Спи давай!

* * *

Утро следующего дня для всех началось в пять – с суеты, большой, как и все южное, и суетой же закончилось. Бегали взад-вперед незнакомые люди, женщины трясли бумагами, переругивались. Танюшке второпях дали вареное яйцо и целую миску творога. Мама стояла во дворе в темном платье, в котором Танюша помнила ее на Новый год, в косынке поверх наспех сооруженной «бабетты», внимала распоряжениям незнакомого смуглого мужчины с усами, похожего на Чапаева. Бабася и три женщины ее возраста в черных платках шумно спорили, размахивали руками, одна из них постоянно крестилась. Несколько раз до уха Танюши долетало слово «наследство». Истошно пищал волнистый попугайчик. На клетку накинули тюлевую салфетку, чтоб замолк, но птица клювом через прутья втащила ее к себе, наступила победно сверху лапкой и продолжала играть всем на нервах надрывным верещанием. Щекастый полосатый кот обозревал происходящее, сидя у косяка двери и комментируя всеобщую беготню сиплым мявом. В конце концов на него опрокинули кисель, и кот выдал высокий чистый звук.

– Дурдом, – очень к месту сказал чей-то голос.

Солнце поднялось быстро. Несколько женщин остались в доме готовить еду для поминок, все остальные во главе с «Чапаевым», оказавшимся дядей Борей, двинулись к маленькому моргу городской больницы, где долго ожидали во дворе. Вынесли гроб, погрузили в заднюю дверь неказистого автобуса с черной полосой на желтом боку и пешком пошли за ним на кладбище. В этом последнем для деда пути и крылась важная часть таинства прощания, как объяснила тетя Зина, – медленно вышагать знакомой тропой позади почившего и по дороге вспоминать о нем хорошее. Да, конечно, положено на руках гроб нести, да где уж, времена, поди, не те.

Уже в десятом часу солнце припекало немилосердно. Под ноги попадались жердели и сливы-дички, наступать на которые было боязно – а вдруг деревья обидятся.

На Танюшу нахлобучили ту самую панаму, в которой бы поместились две ее головы, и повязали сверху траурную капроновую ленту. Для «ситуации момента», как выразилась Бабася. Танюша в зеркало себя не видела, но подозревала, что безобразна.

В дороге бабушка подвела Таню к женщине с конопатым мальчиком лет шести.

– Познакомься, Таня. Это твоя троюродная тетя Люба и четвероюродный братик Гарик.

Мальчик утер грязной ладошкой нос и показал Танюше язык, на котором чем-то синим была нарисована жирная запятая.

«Странный какой!» – подумала Танюша и попыталась разложить в голове по полочкам степень их родства, но запуталась в «-юродных» и просто спросила:

– А сколько в Гарике моей крови?

Бабушка подавилась смешком, кашлянула и зыркнула глазами по сторонам: нет ли кого, кто заметил.

– Ишь ты, щепетильная какая! – пробасила тетя Люба. – А симпатичная, в нашу породу, хотя и тощая она у тебя, Аська.

«Да что они все заладили – тощая да тощая! Будто сама не знаю!» – подумала Танюша и собралась было обидеться.

Но тетя Люба подкинула интереснейшую мысль:

– Считай, что левая его рука – вся твоя.

Танюшка кивнула и взяла Гарика за левую ладошку. На вопросы мальчик не отвечал, лишь ковырял сандалией тропинку и шмыгал носом, и Танюша решила, что он «немного умственно того».

Тетя Люба была статной, высокой, неожиданно белокожей посреди толпы смуглых родственников. Прорезь между двумя ее грудями в глубоком вырезе платья, казалось, заканчивалась прямо у ключиц, что придавало ей немного комичный вид: будто бы неумелый портретист размашисто провел угольным карандашом разделительную линию по центру декольте – вел-вел снизу доверху, а остановиться спохватился лишь у самого подбородка. У Танюшки на рисунках тоже иногда так выходило.

Глядя на тетю Любу, она вспомнила, как этой зимой Митька Щукин слепил две снежные грудки и прикрепил к одному из снеговиков. Мол, Шанежкину подружка нужна. Но каждый раз, отходя от снеговика на пару шагов, Митька замечал, что груди разного размера. Тогда он брал в руки новый снежок и добавлял немного «грудастости» то с одной стороны, то с другой. И ведь никак не мог добиться хотя бы приблизительно равного объема. В результате бюст перевесил, и снеговик упал. А на следующий день все увидели, что под голову лежащей снежной дамы заботливо подложен тазик-котелок Шанежкина, а ее грудастая срамота прикрыта его же шарфом, который Танюшка в начале зимы с трудом выпросила у Бабаси. Из-за этого-то рыцарского обхождения и попал Шанежкин в неправильные снеговики. Потому что снеговик по весне должен уйти вместе со шляпой.

– Гарик, а вы что зимой снеговикам на голову надеваете? Ведра?

Гарик задумался, покачал головой, почирикал на языке вынутым втихаря химическим карандашом и наконец подал голос:

– У нас снега нету.

– Как – нету?

– Может, и был, но я родился, и он кончился.

Это было первое разочарование в юге, которое почувствовала Танюшка.

«Как же они без снега? Бедненькие! Без снеговиков!!! Немудрено, что и дети у них странные! И языки в синий цвет красят!» Заохала, приложила ладошки к щекам и поморщилась, словно от смородиновой оскомины.

* * *

К тому моменту, когда подошли к воротам городского кладбища, число провожающих удвоилось. Тут были многочисленные приехавшие родственники, о существовании которых Танюша даже не подозревала, да и они, похоже, о ней не ведали, друзья семьи, дачники, соседи и дачники соседей.

Автобус, переваливаясь с боку на бок и пуская голубенькую струю дыма из-под брюха, остановился.

Танюша пыталась подумать о прадеде Паше. Перед глазами стоял портрет в чаплинском котелке, обрывки фраз, что был он большой души человеком, да старое его суконное пальто, которое утром тетя Зина отдала соседу Кериму.

– Бабась,