Джентльмены и снеговики (сборник) - Светлана Васильевна Волкова

– Учился он в Англии. На инженера.

Танюшка минуту обдумывала бабкины слова.

– А в Англии есть зимой снег?

– Ох, Танька, какое ж ты еще дитё! Смотри не ляпни при родственниках, позору с тобой не оберешься! Похороны, а ты не о том думаешь!

Танюша сделала очередную попытку подумать «о том», но получилось довольно плохо.

На кладбище было пусто, трава в раковинах могил стояла такая высокая, что порой даже перекрывала кресты и треугольные стеллы со звездами. Стрекозы и мелкие белесые бабочки мельтешили перед глазами. Пока выгружали гроб из автобуса да ставили на землю у разрытой ямы, Танюша бродила между могилами, тихонечко радуясь возможности решать несложные арифметические задачки на вычитание: год рождения минус год смерти. Именно так было высечено на памятниках. Только вычитание, никакого сложения. Результаты, к удивлению, все были отрицательные. Яшка совсем недавно научил ее отнимать от нуля, и она страшно гордилась этим, ведь в школе такого еще не проходили.

…Ильясов – минус двадцать. Федяшев – минус тридцать два. Устабаши – минус шестьдесят пять, Зархи Анна – минус сорок, Зархи Михаил – минус девять. Мише Зархи было девять лет… Рядом – ухоженная могилка Цапского – минус восемьдесят один…

Танюша вернулась к вырытой яме, окруженной новоявленными родственниками. На деревянной временной табличке было высечено: «Павел Григорьевич Бубенцов, 1866–1963». Минус девяносто семь…

Ее размышления прервал стук. Она сразу догадалась, что открывали крышку гроба для последнего прощания. Возились недолго. Что-то скрипнуло и замерло, погрузившись в тишину.

– Деда… – осмысленно произнес странный Гарик.

* * *

Танюшка долго стояла с закрытыми глазами, потом, когда начала кружиться голова, сощурившись, разглядывала дырочки на своих босоножках. Поднять глаза и посмотреть, что делалось вокруг, было выше ее сил. Взрослые произносили какие-то длинные речи, и ее музыкальное ухо сразу уловило, что все слова тянулись на одной долгой ноте, кажется на фа, и лишь к окончанию тирады перескакивали, как сговорившись, на си и заканчивали хрюкающим всхлипом.

Кто-то сказал:

– Ну всё. Давайте прощаться.

Бабася толкнула Танюшу локтем и заголосила:

– Ой, го-о-орюшко-о-о! Ой, на кого ты нас покида-а-а-е-эшь! Ой, си́ротами остаё-о-омси-и-и!

Танюшка вздрогнула и на автомате подхватила:

– Ой, ро-о-одненьки-и-ий на-а-аш! Ой, да как же ж мы без тебя-а-а!

Толпа переглядывалась, мама отводила глаза. Бабася поднажала, выдавая чистое образцовое плаканье. Танюшка вторила.

– Поди ж ты! – тихо сказал кто-то. – Двадцатый век, люди в космос слетали, а у ленинградских такие пережитки! И ладно бабушка, девчонка-то, девчонка!

Танюшка оборвала песнь и впервые взглянула на прадеда.

Это было совсем не страшно. Как смотреть на луну или дом.

Павел Григорьевич лежал в парадном черном костюме, по виду довоенном, сложив руки, как будто держал на груди птенчика. Лицо в сетке крупных и мелких морщин показалось Танюше величественным. Его скулы, выпирающие, как косточки-шишки на ступнях тетки из поезда, только белые, сухие, с натянутой до предела кожей, совсем не делали его изможденным. Наоборот, виделось – вот немолодой, но сильный человек, он живой, просто притворяется, прилег в гробу, чтобы подурачиться, правда-правда. А гроб узкий, неудобный…

И показалось, сейчас дед Бубенцов шевельнет бровью и подмигнет лукавым глазом: не печальтесь, мол, ну, ушел, всякое бывает…

Танюшка и не заметила, как по ее щекам двумя кривыми дорожками начали стекать слезы. Соленые, как будто южное море лизнуло. И закружилась голова, где-то в районе темени пружинил, как мячик, говор родственников. Гроб опустили в яму, все принялись кидать горсти земли на крышку. Танюша взяла в ладошку комочек – земля, невероятно черная, жирная, оставляла след на ладони, распадалась между пальцами, как рыночный творог.

* * *

В дом вернулись уставшие и голодные, сопровождаемые окрестными собаками, из уважения к процессии трусившими на почтительном расстоянии.

Снова началась суматоха, раздвигали и сдвигали столы для поминок, взад и вперед ходили какие-то люди, хором орали кот и попугайчик.

Танюшка прислонилась к дверному косяку, пытаясь хоть немного остудить горячий лоб. Со стены веранды на нее смотрел не мигая дед Бубенцов в котелке.

– Как же так, деда?.. – шепнула ему Танюшка. – Снега у вас нет. Это же нехорошо! Как же вы без снеговиков-то?

Вошла тетя Зина:

– Иди поешь, Таня.

– Я не хочу.

– Не заболела ли, чай? Бледная какая! – Она протянула руку пощупать лоб, но Танюша увернулась.

– Теть Зин, а есть дедова фотография? В котелке, как на стене.

– Есть, милая.

– Подарите ее мне.

Тетя Зина улыбнулась, выдвинула ящик почерневшего комода, достала старую жестяную квадратную банку из-под конфет с выдавленной облупившейся надписью: «Товарищество Жоржъ Борманъ», пошуршала бумагами.

– Вот эту возьми. С нее и делали увеличенный портрет – тот, что на стене.

На Танюшку с фотографии смотрело несколько джентльменов в котелках и элегантных пальто. Все они стояли в запорошенном снежком скверике вокруг двух дивных снеговиков, слепленных в образе леди, вроде как мама с дочкой, обе в снежных манто и кокетливых шляпках. Рядом с маленькой леди еще один снежный комочек – комнатная собачка. На обратной стороне карточки была полуразмытая надпись: «Лондон. 1901 год».

– Здесь Павлу Григорьевичу тридцать пять. Он как лучший инженер и трое его сослуживцев посланы были от вашего Путиловского завода на стажировку в Англию, на завод Армстронга. Опыта там, стало быть, набирались на благо отечества. Вот так-то. Мало кто чести такой удостаивался! Хотели опосля его на завод Круппа, в Германию, отправить, но там уже Первая мировая началась, и всё, не до этого стало. Пошел германца бить. А потом из Петербурга в Крым перебрался насовсем.

А «джентльменом» его звать стали после одного скандального случая. Было это еще до революции, году в шестнадцатом. Приказчик Спиридонов приревновал жену к заезжему военному, и, по правде, было за что. Потому как письмо любовное обнаружил. Ну и спьяну в сердцах выгнал свою благоверную на улицу. Зимой. Ночью. Голой. Вот так-то. А дед наш возвращался из гостей, увидел ее, бедненькую, свернувшуюся в комочек возле крыльца в чем мать родила. Скинул с себя пальто, сапоги и даже шляпу – отдал ей, чтобы срам прикрыть да согреть, взял за руку и повел на другой конец города к ее родителям. А пока провожал да возвращался, простыл сильно. Месяц пролежал с воспалением легких. Говорят, чуть не помер. Так-то. Вот и прикрепилось к нему это «джентльмен». С намеком на то, что в Англии долго гостил. А потом советская власть пришла. Ох, Тань, как та английская