Кукуют кукушки - Юрий Олиферович Збанацкий

Со временем голод заставил ее общаться с этими непонятными существами, враждебными ее дикому естеству. Она потянулась скорее не к людям, навязывавшим ей свою дружбу, а к пище в их руках, привлекавшей аппетитным запахом. И раз эти существа не причиняли ей никакого вреда, а, наоборот, угощали вкусными ветками лозы и осины, она, сама того не желая, машинально брала пищу и с жадностью ела, утоляя невыносимый голод.

Она переступила порог новой, пока непонятной для нее жизни, постепенно забывала о той, в которой существовала прежде, почувствовала — именно эти прочные и неподвижные стены надежно защищают ее от всяких опасностей. Сначала ее беспокоил и раздражал этот непривычный, далекий от леса, полный неизвестности мир, который она постепенно познавала. Чуткие ноздри улавливали запах лисы и зайца, барсучка и ежей, птиц. Это были уже знакомые запахи, она не раз слышала их и в лесу, но там каждый из них воспринимался отдельно, а тут все они слились воедино. Затем неожиданно появился волчий дух, особенно для нее ненавистный, напоминавший те времена, когда она убегала, несмотря на нестерпимую боль в ноге, именно от него.

Там, на свободе, среди лесного приволья, они с матерью в таких случаях бросались в чащу, и чужие запахи развеивались, исчезали. Здесь, в хлевушке, от них никуда нельзя было скрыться, к ним следовало привыкать. И, убедившись, что они не таят смертельной опасности, малышка с ними смирилась.

Появление Ляны еще больше приблизило животное к неведомому, когда-то чужому и даже враждебному окружению. Девочка со звонким, мелодичным голоском внесла в ее жизнь что-то светлое и очень приятное, такое, чего малышка никогда не ощущала.

Девочка неожиданно исчезла, и Земфира забеспокоилась, заскучала. Рвалась за ворота, а ее не выпускали. Тревожно кружила по двору, чутко прислушивалась, различала далекие призывы, произносимые приятным голоском: «Земфира!»

Уныло сделалось во дворе. Будто сонные, бродили в вольерах лисички и барсук, птицы сидели нахохлившись, волчата дремали в своей пропахшей волчьим духом клетке. Словно каменные изваяния на древнеегипетских гробницах, застыли ко всему безразличные коты-браконьеры.

Грустно поникли ветвями отягощенные зелеными плодами яблони и груши; огород, в котором поднималась к солнцу, словно опара в деже, буйной листвой зелень, внезапно тоже как-то изменился: осела и приникла к земле вялая листва. Все ждало чего-то, все томилось и млело, объятое предчувствием перемен. Даже солнце и то было не таким, как во все предыдущие дни: укуталось в горячее марево, не светило, а как бы растапливалось и плавилось, словно воск горящей свечи, рождая вокруг такую духоту, от которой и в тени не было никакого спасения. Все живое искало себе надежной защиты. Пташки, раскрыв клювики, млели от истомы; куры, вялые и осоловевшие, купались в песке; скот, искусанный оводами, бежал в село, чтобы укрыться в хлевах.

Положив кое-какую еду зайцам, козочке, не забыв и хищников, юннаты не задерживались в зоопарке. Харитон заглянул к Земфире, подкинул ей в кормушку немного привядшей, пропаренной солнцем травы и убежал со двора. Земфира бросилась было за ним, но, немного поколебавшись, выходить ей из хлева или нет, решила остаться в тенечке. Харитон хлопнул калиткой, и спустя минуту голоса его и Соловьятки слышались уже возле Гастюши; оттуда долетали звуки барахтанья в воде, и Земфира сразу уловила запах речной влаги.

Не показывался во дворе и старый учитель. Андрей Иванович, хотя и любил солнце, сейчас не выносил жары, особенно в те дни, когда парило, когда стояла густая духота. Сердце учителя тогда гулко стучало, его охватывала тревога, он вынужден был принимать лекарства и искать прохладного убежища, укладываться в постель или устраиваться в кресло, отвлекая внимание от тревожных симптомов книгами и журналами.

В этот день читать не хотелось. Он вспоминал внучку, походы и прогулки, которые удалось совершить вместе. Чувствовал, что думы о Ляне, беседы с ней, оставшиеся в памяти, — самые лучшие лекарства в такую пору. Мысли о внучке придавали силы, успокаивали. Ляна уехала, а ему представлялось, будто она здесь, рядом, будто смотрит на него, согревает теплом своих глаз. Уж очень он любил ее! Ему так хотелось, чтобы и она, и Харитон, и Соловьятко, и все-все дети, сколько их есть на свете, были счастливы и никогда не знали того, что познал он, что познали все те, кто пережил ужасы войны. С тех пор прошли десятки лет. Родилось и выросло новое поколение, которое даже не представляет, что такое война, какие она несет страдания людям. Он был готов еще раз пройти через прежние муки, лишь бы их никогда не испытала Ляна и другие дети. Мечтал о том, что и Ляна, и Харитон вырастут в мире и счастье, верил в это. Становилось легче на сердце, когда думал, что скоро и Ляночка, и Харитон станут взрослыми, уважаемыми и почитаемыми людьми встретят двадцать первый век.

Каким он будет, этот век? Что подарит человечеству? Размышляя об этом, Андрей Иванович грустно улыбался. Удивительна все же человеческая мечта, удивителен и сам человек! Когда он, Андрей Громовой, ждал в сыром подвале пули деникинца, то, забившись в угол, думал: дожить бы до дня победы, а уж потом и умереть можно… В партизанском отряде в самые трудные времена, когда смерть подстерегала его, он мечтал: дожить бы до победы над фашизмом, а там и смерть не страшна. Сейчас, старый и немощный, с сердцем больным и своенравным, он, размышляя о судьбе своих внуков, желал одного: дожить до полной победы светлого разума над тьмою, убедиться, что в мире не случится беды, а потом умереть…

Предвечернее тревожное настроение в природе, среди птиц и зверей, среди людей и даже безмолвных деревьев достигло апогея. Дышать стало нечем. Иссохшие листья висели на ветках измятыми тряпками. Солнце так раскалилось, что, казалось, вот-вот из него хлынет, как из доменной печи, огненная лава на истомившуюся, разомлевшую землю…

Но надвинулась тяжелая туча, незаметно накопившая силы где-то за деснянскими лесами и дубравами, исподтишка навалилась на землю, завернула черным одеялом солнце, закрыла небо, до предела насторожив на земле все живое, принесла с собой неимоверную тишину и вдруг разбудила все окрест разбойничьими громами с перекрещивающимися ослепительно белыми молниями, пролилась таким обильным и теплым дождем, что все враз и ожило, и обрадовалось, напилось вдоволь и вольно вздохнуло полной грудью.

Земфира, как и всякое животное, напуганная громом и молниями, инстинктивно забилась в темное укрытие, притаилась в углу, прижавшись к горячей стене в ожидании неминуемого. Но, услыхав плеск живительных дождевых потоков, не удержалась, вышла под ливень, ощутила всем своим