Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

Гриша звонит,

полон обид.

Гнедич мудра,

сказав мне «ура!»,

Рита красива,

как кленовая ива.

Швейгольц-бандит

в тюрьме сидит.

Мельц шабит.

Эрля и Ко

я выгнал далеко.

Остальные Хвостенко

сидят на стенках.

Служу в кино,

где платят за говно.

Если читать мало,

читай сначала.

Скажи, зовут как

твоего ублюдка?

Читать мало,

читай сначала.

351. В. А. Суслову. 〈Лето 1969. Гурзуф〉

My dear, мы так давно не виделись, что я решаюсь на эпистолярный вариант нашего приятельства: ибо когда я пьян — мне жаль, что ты трезв, когда я здесь, что ты — там. Здесь сейчас всё в тени, кроме куста жасмина, но и куст жасмина на ¾ в своей тени, хотя жасмином тут и не пахнет. Зато есть предположение, что через Страшный Суд мы уже прошли и каждый получил за свою предыдущую жизнь по заслугам: очевидно, я жил добродетельно, на что указывают висящие надо мной винограды, персики, яблоки и гранаты — фрукты рая, а пленэр столь хорош, что требует за моей спиной палаццо. Вряд ли моё перо будет столь резво, чтобы заманить тебя сюда. Чтобы заманить тебя ходить по жарким странам, пожирать плоды их и неподвижно достигать состояния, которое дервиши именуют халь. Если бы иметь благовония, любимые бабочками, — то в каком окружении можно было бы совершать такое хождение! Я понимаю, что наши мысли не сплести в одну косичку: у тебя, наверно, местные недомогания, у меня «тёмный сад над морем», но всё равно все мы — сиамские близнецы, зачем-то разлучённые. Есть притча о кривом дереве: когда все порядочные были срублены и спилены, учитель сказал: «А не пора ли задуматься о пользе бесполезного?» Возьми в руки нож и вырежь им реальное или нереальное письмо к нам. Ева моя кланяется тебе.

L. A.

352. В. Н. Швейгольцу. 〈1969〉

Сколько бы лет заняло моё письмо тебе — годы? жизнь? её же вечную? Позволь, напишу тебе письмо на страницах ста. СТА. Мельц (сейчас сидит здесь, у Альтшулера, который переехал и живёт на Чайковского, рядом с нами, сидит, играя с Альтшулером в шахматы): «Ну, что там Швейк пишет?» (Это мне, в сторону… видно, ход Альтшулера.) Я: «Есть и о тебе слово». Мельц (ворча): «Вот затеяли переписку… (бормоча) непонимание… непонимание…»

Позволь, напишу тебе письмо на страницах, имя которых — уйма.

УЙМА О, сколько в моём писании тебе нежности (родительской, что ли?) к нам — обоим и к нам — всем, и о, сколько прочего (перечисли сам). Ведь если вдруг внезапно признаться, то с тех (эпитет) событий (следовало бы «с тех» написать иначе: с тех) имею патологическое, искреннее, страстное, лучшее, писательское, или точнее, чтоб не быть не так понятым, вдохновенное — [нужное подчеркнуть] желание, которому бы я предпочёл все письменные занятия мои, — это письма тебе («Года к суровой прозе клонят»), и я исполняю его с присущим мне усердием и многочувствием, до последнего твое〈го〉 письма не решаясь исполнять вслух. (Не беспокойся, будут и слова по сути, доберёмся до них, что там впереди: кустарник букв? одиночество разлучённых сиамских близнецов? дуэль сохатых?) Так о моём писании тебе. Трактовать это можно всяко, и каждое всяко, очевидно, будет достойным внимания. Социальное: года к суровой прозе клонят, а писать её в виде неизданных книг — лень, ни к чему: проза хлопотна, а потому глупо писать её, поэтому не лучше ли исполнить её в реальном (не художественном) варианте. Литературное: моё наглое стремление втиснуться в твой сюжет, бескровно приобщиться. Одно из близких к истине: став неинтересным собеседником, вернее, заметно для себя-партнёра утратив интерес к беседе (это касается последнего времени, когда могу (тьфу! тьфу! тьфу!) похвастать взаимной любовью к Богу и к нам), избираю тебя, собеседника-невидимку, видение (я и всегда не мог в стихах пользоваться бытовыми понятиями, не мог написать, предположим, о реальном лыжнике — только о видении его, и как-то случайно попавшее в мою утрамбованную лексику слово «самолёт» всем контекстом вокруг иррационализируется, превращаясь в слова типа «дерево», «озеро»: «мой мир точь-в-точь такой, как ваш, но только мир души»). (Смолчу, чтоб не быть бульварным: не ради ли того, чтобы я имел нужного мне адресата, вся эта история?: «Чтоб вы стояли в них, сады стоят!» Эгогигантомания.) Или случай: быв в Москве, я оказался в до омерзения ординарном доме, а сам находился в столь возвышенном состоянии, что, когда хозяев не было в комнате (она мыла пол, а он мылся в ванной — ситуация для низкопробных каламбуров), я с непередаваемо-неповторяемой искренностью высунулся в окно с мыслью: «Господи, возьми меня скорей к себе!» и захотел срочно написать тебе то письмо, которое, может быть, пишу сейчас. Ни бумаги, ни пера к ней у меня в кармане не нашлось, чтобы тотчас сесть, и на столах тоже не было. Я подумал открыть какой-нибудь ящик и там найти. Но спохватился: вдруг во время открывания ящика войдут хозяева — какой шок смущения! Провоцировать их на него я не захотел, и вот только сейчас пишу, вернее, проявляю давно написанное. Как бы там ни трактуй, мне крайне легко писать тебе. Ты. Ты за всё это быстротечное время не выскальзывал из моей памяти и, мало того, был одним из центров её, равноправным в числе таких, как детство, первая любовь, игры (стараюсь не ошибаться в точности слов) и жизнь с Ритой, открытия для себя неба Болконского и живописи Леонардо, диалоги с Михновым и, очевидно, недавняя дружба, недавнее братание с Юркой Галецким, когда мы обняли друг друга, как брат, обнявший брата перед изгнанием его. Об этом чуть подробней, потому что ты представил нас друг другу. Он пришёл ко мне под Новый год с пустым, с несколько раз сложенным мешком, этакий Санта Клаус, уже раздавший подарки, пришёл, чтобы узнать твой адрес, и вдруг наткнулся на меня и остался почти на год, почти на год. Это были светлые дни, которых я ждал: я ждал, что случится время, когда меня увидят — оно случилось, и мне не обидно, что я ждал, что ждал я, а не те, кого ждал я. Мы оба поймали ту крупную, не хемингуэевскую, а мелвилловскую рыбу, которую необходимо