Драмы - Гуго фон Гофмансталь

Ваш вид, ваша одежда, ваш сдержанный взор, ваши удивительно прекрасные, благородные руки привлекают мое внимание, и я не нахожу ничего более желанным, как продолжать разговор, начатый случаем.

Венир. Вы очень добры, и я тем более смущаюсь, что…

Барон. Будем на ты, как принято в большом свете в Вене и Неаполе. Я тебе объясню – прости!

Хлопает в ладоши.

Венир молчаливое движение. Ле-Дюк входит слева.

Барон. Ле-Дюк! Я приезжаю, никого нет, чтобы помочь мне выйти из гондолы. Лестница не освещена. В сенях можно сломать себе шею. Где лакей, которого ты должен был нанять? Где слуга, которого обещал прислать квартирный хозяин? (Вениру) Ты должен извинить меня, я здесь всего двадцать четыре часа и – как видишь – плохо обставлен слугами.

Ле-Дюк. Ваша светлость, приходило трое, но с такими воровскими лицами…

Барон. Довольно, завтра ты позаботишься. Теперь огня сюда, у меня игра. Токайского, кофе! (Вениру) Не могу ли предложить тебе еще чего-нибудь?

Пауза, во время которой Ле-Дюк подает.

Венир. Вы не первый раз в Венеции, барон?

Барон. Как можешь ты спрашивать об этом? Но ты меня огорчаешь. Я вижу, ты не чувствуешь себя как дома. (Подходя к нему). Венир, мы не задумываемся ни на мгновение, отдаем десятую часть нашего состояния, если среди хлама в антикварной лавке найдем голову умирающего Адониса или камею с крылатыми гениями. Мы едем далеко в горы, чтоб увидеть фрески, написанные на стенах полуразвалившейся часовни рукою, которая давно превратилась в прах. Мы совершаем величайшие глупости ради женщины, которую увидели мимоходом, и, чтобы развязать ее пояс, даже не зная, что мы найдем, мы ставим на карту нашу жизнь и не колеблемся ни на миг. Но заговорить с мужчиной, который нам понравился, искать человека, искать разговора, который может нам дать бесконечное, какую неповоротливость обнаруживаем мы тут, какое смешение робости и плебейской гордости. Сдержанность, которой мы стыдились бы перед статуей, картиной, женщиной, кажется нам уместной в отношении к мужчине.

Венир. Может быть, именно потому, что мы мужчины.

Барон (выпивает стакан вина).

Венецианец ты, а я люблю

Венецию, как будто десять раз

Родился в ней! Закидывает сети

Рыбак на Лидо, у колонны нищий

Сидит из года в год, патриций гордый

В совете заседает в красном платье,

И старый дож кидает перстень в море,

Танцовщица дворец свой раскрывает

Для шумного веселья, слышит узник

Соленый запах моря рано утром

В своей темнице, видит бледный отблеск

Пурпурового солнца – все мое,

Я все вкушаю с жадным наслажденьем!

Венир ( про себя).

Кто этот человек?

Барон.

Я забываю!

У прокуратора жена красотка?

Она как поживает?

Венир.

Нет ее

Уже давно.

Барон.

Зеленые глаза,

Как море! Умерла?

Венир.

Уже семь лет,

Как умерла она.

Барон.

Да? Неужели!

Венир.

Я вижу, уж давно вы не бывали

У нас.

Барон.

Давно. И оттого дышу

С таким восторгом.

Подходит к окну с правой стороны.

И старик сидел

Тогда еще на лестнице, где львы,

Сидел он в красной шапке и всегда

Рассказывал затейливые басни.

Венир.

Да, Чиголотти?

Барон.

Чудные сказанья…

Про Серендиба и про остров Пим-пим.

Отворяет окно.

Какой здесь воздух! Верно, в ночь такую

Основана Венеция… Ее

Он обнимал, глаза ее сверкали,

Они блаженство пили точно жемчуг,

В вине распущенный.

Венир.

Да? Кто они?

Барон.

Как, ты начала этого не знаешь?

Вы крови той – последние.

Венир.

Начала?..

Барон.

Венеции. Здесь, как в Равенне, лес

Вдоль моря был пустынный. Рыбаки

Царевен из воды себе поймали

За жемчуг ожерелий и за пряди

Волос густых и золотисто-красных.

Венир.

Царевен?

Барон.

Да, царевен Серендиба.

Не знаю, впрочем. Чудные тела

Блистали наготой, как белый жемчуг.

И с ними жили рыбаки. Потом

Явились и другие, на драконах

По воздуху и морю прилетели.

Тра-ла…

Припоминает мотив.

Она как пела?.. Тра-ла-ла…

Венир (вставая).

Кто пел?

Барон.

Мандана. В опере сегодня.

Или Зенобия?.. Прекрасно. Дивно.

Продолжает рассказ.

Да, и потом развеялся тот город

Чудесный – не совсем! Осталось что-то

В крови и в воздухе! Любило море

Свой город, и подножие его

Лизало изумрудным языком

И целовало алыми губами

Своих прелестных раковин. И он

Все разрастался – церкви вознеслись

Обителями воздуха немого…

Венир. Вы обладаете красноречием поэта, барон.

Барон. О, только любовника, самое большее – любовника.

Венир. Любовника, который именно здесь вдохновляется?

Барон. Вспоминая счастливейшие часы, незабвенные, неописуемые…

Венир совершает движение.

Барон. Она была ребенком, и стала женщиной в моих объятиях. Ее первые поцелуи были неопытны, как молодые голуби, упавшие из гнезда, ее последние поцелуи высасывали из меня душу. Когда она приходила вечером или рано утром, стройнее мальчика, она была закутана в большой старый плащ и сбрасывала его с себя назад и выступала, как олень из лесу.

Венир.

Сбрасывала назад?

Барон.

Да, плащ.

Венир.

Плащ… и выступала вперед?

Барон.