Собрание произведений в 2 томах. Том II (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

— Вот ведь вы как. Не стоило суетиться, — сказал Гид.

— А! — махнул было на всё рукой, но спохватился:

— Извините, у вас не всегда выпадает?

— Что? — Гид оглянулся.

Автор повторил, изловчившись уже намертво, вроде бы и незаметно.

— Нет, — упрямо поворачивая лицо, сказал Гид. — Просто случай: надо было избежать столкновение с «Д». Я обогнул его. Вот и всё.

— Вот как? — удивился автор. — Значит и вы видите в зачёркнутом слове более смысла, чем ваш гид.

— Тысс! — гид приложил палец к губам и уже наклонился так, чтобы шептать на ухо.

Тогда автор совсем успокоился.

— В таком разе, — сказал он, — когда захотите уйти, — погасите свет в прихожей. Вы, наверно, догадались, что я люблю сидеть так, как вы меня застали. И я знал, что вы сумеете произвести впечатление.

Гид покраснел и благодарно наклонил голову.

— Надеюсь, вы сумеете выбраться отсюда. И ещё: я заметил в вас склонность заимствовать манеры. Так вот: не стоит пользоваться моей привычкой — не менять позы. Она уж слишком моя.

Комната: высокое трюмо с чердачной лестницей, ведущей опрометью чуть ли не бегом к часам, поставленным на пол.

〈1964〉

(294)

Сегодня был такой день, что к концу его, возвращаясь домой, я не смог пересилить страх и не пошёл через двор, а обогнул угол дома для того, чтобы войти по парадной лестнице, хотя уже последнее время наверняка разочаровался в тайных встречах с галлюцинациями. Меня пугало отсутствие снотворного и одиночество, особенно потому, что по дороге домой мне пришёл в голову вставной сюжет: человек, смотрящий в зеркало, вместо своего отражения видит нечто совсем другое, что другое, я не додумал из страха и пытался не продолжать, только зафиксировал саму мысль для развития поэмы, которую начал, и для картины, которую попытаюсь написать. Но цепь ассоциаций уже разматывалась сама по себе, и я вспомнил о том, что лицо отдельного человека — это коллекция всевозможных уже известных из опыта лиц, и фразу, которой хотел начать какой-нибудь вариант записей: «В комнате (в квартире) пахло идиотом». Более всего я боялся вспомнить лицо (умершее) А. А-вой. Но тут же и воспроизвёл его, т. к. когда я утром и днём стоял подле её гроба, то хотел запомнить его, чтобы писать на картине. У меня уже выработался рефлекс художника: запоминать предметы по линиям и краскам. Так, глядя на руку (случайную), я тут же в уме смешивал в определённых пропорциях масло, которое должно было воспроизвести эту руку.

Подойдя к парадной двери, я остановился, надеясь не идти домой, а устроиться на ночлег у какого-нибудь из знакомых, чтобы избежать бессонницы, страха и одиночества. Но инстинкт творца заставил меня сохранить это настроение, а не рассыпать его. Я посмотрел через стекла двери на лестницу и испугался её, но всё-таки поднялся наверх и прошёл в квартиру. То ли я принёс с собой запах морга, или моя комната, давно непроветренная, настояла такой запах, что он проассоциировался с запахом мертвецкой. Я сел к столу и начал записывать сегодняшний день, и это меня успокаивало. Я начинал привыкать к одиночеству и старости, потому что понимал, что моё одиночество уже продлится до моих последних лет, и я, как пробальзамированное тело, не изменюсь с годами. Продолжение жизни было бесцельно не в юношески-высоком понимании цели, а совершенно низменно и конкретно. Я уже не ожидал никаких изменений и любил свою жену, которая сейчас находилась в больнице, как снотворное, как свет, которыми избавляют себя от присутствия видений. Но это было полправды, потому что я любил свою жену, мою прекрасную женщину, с которой меня ждало бы счастье, если бы мы были не так одиноки. Мы были только двое участниками нашей любви, и всё открытое пространство вокруг мешало нам быть счастливыми. Я хотел любить свою жену, и то, что её сейчас со мной не было, пугало меня. Я любил её, вероятно, не столько за умение понимать всевозможные варианты страдания, сколько за верное понимание счастья, умение представлять его и замечать тут же, как оно являлось. Она могла быть участницей радости, и с ней у меня связано много воспоминаний, которые бы при записи их воспроизводили бы этюды сельского лета с красными ягодами у железной дороги, с женщиной юной и счастливой от сбора этих красных ягод. Но извечные трагедии духа, которые и давали нам возможность так много любить друг друга и ценить своё счастье, делали его кратким и невозможным. Мы были настолько одиноки, что иногда её близость не только не отделяла от одиночества и страха, но ещё более усугубляла и то, и другое. Иногда я ждал, что она окажется оборотнем, и прижимался к её телу, чтобы быстрее свершилось страшное. Мы были настолько счастливы друг с другом, что нам не нужно было вмешательство извне, и счастье сделало нас одинокими, и это одиночество вытесняло наше счастье. Круг наших общений со временем сужался, потому что нам незачем было интересоваться внешней жизнью, которая всегда сводилась к выяснению каких бы то ни было взаимоотношений. Некоторое время с людьми нас связывали (и это сохранилось до сих пор) утилитарные запросы нашего интеллекта и культуры, но жена моя была больна, и здоровье её ухудшалось, так что мы приучались удовлетворять свою духовную цивилизацию только теми вариантами, которыми общая цивилизация обставляла одинокое существование современного человека. Для бытового контакта с другими людьми этого становилось недостаточно, и наша жизнь превратилась в фотографию, которая никогда не станет достоянием семейного альбома. Возможно, мы бы и затеяли семейное счастье с качелями, детской и с теми ночами, когда дети просятся поспать рядом сначала из страха, который потом материализуется в страх взрослого человека, а уже потом лежат в воспоминаниях тех блаженств, когда они были ещё более детьми, чем сейчас, и мать кормила их грудью. Возможно, мы бы включили в круг своей любви и детей, но это не могло стать реальностью из-за болезни жены и ещё более из-за быта, в котором меня вынудили жить мои занятья. Условия страны лишали меня оплаты за то, чем я удовлетворял свою потребность трудиться, и вынуждали заниматься промыслом, который был мне отвратителен. Кроме того, я мог и не осмелиться на деторождение из альтруистических соображений, т. к. понимал, что сотворение человека — акт насильственный, и никто не имеет на него права, ибо воля новорожденного безучастна в процессе. Сам я прожил сносную