Со всеми наедине: Стихотворения. Из дневника. Записи разных лет. Альмар - Александр Исаакович Гельман

обществе, по своей сложности, многоликости, разнонаправленности не уступает тому, что происходит в душе человека. Общество и личность по уровню внутренней сложности сравнялись. Это, на мой взгляд, важнейшая черта Нового времени.

Старые блокноты

Рильке

(запись 1995 года)

Прочитал несколько строк Рильке, и сразу душа изменилась, перестроилась на его лад, под его музыку. Но что это – его лад, его музыка?

Это вот что.

Некто Рильке – в одиночестве – задумался, и из своей задумчивости, присматриваясь, прислушиваясь к ней, черпает (вдыхает) образы и мысли, как из кладовой Господа. В тишине своих задумавшихся чувств Рильке обнаруживает необыкновенные богатства словосочетаний, поэзию самой высокой пробы.

Да, именно так – у Рильке думают чувства, чувства мыслят, а мысли переполнены ощущениями. Слова не только помогают ему выразить его чувства, но и «доделывают», дописывают, доформировывают эти чувства. Без слов его стихов его чувства находятся в сыром, необузданном состоянии. Но он умеет – в этом мастерство его сердца – оформляя свои чувства, не лишать их ощущения необузданности. Рильке своими стихами говорит нам о своих чувствах, вероятно, больше, чем сам понимает, чем сам видит, а видит он так мощно и далеко, как нам и не снилось. О Борисе Заборове

Хотел написать письмо Борису Заборову о тех впечатлениях, которые остались от общения с ним и его работами после посещения его мастерской в Париже. Хотел, но не написал.

Он стал похож на свои картины. Сначала он был не таким, он был другим: это было лишь свойство его души, одно из свойств его души. Но долгие годы, работая с этим цветом, с этим светом, с этим воздухом, с этим видением (всматриванием), с этим чутьем-чуткостью, он постепенно стал сам таким, как его картины.

Он сидит рядом с картиной на фотографии и вполне сливается с ней. Становится персонажем своей картины, немногое отличает его фотографическое изображение от изображения его героев на его полотнах. Лица, лица, лица – не мог оторваться от лица своего – какие-то варианты, варианты, варианты, какие-то попытки выйти чуточку за пределы лиц, лица, но невозможно. Только лица, как бы втиснутые в его зрение, в его душу.

Это несвободное искусство. Несвободное от близости лица, которое не дает покоя. И наконец, как взрыв свободного духа – его книги-скульптуры, скульптуры на основании видения книг. Это другое, это уже лица, превращенные в культуру, в искусство, отчетливо отличимое от всего предыдущего и будущего. Книги-скульптуры – великая удача, великая находка – находка мысли и чувства художника, слитых воедино, это – спрессованные лица. Лица были и будут – это вечный предмет изображения – лица из слов, лица из камня, лица из света и тени. В искусстве лиц много, очень много, от них рябит в глазах. Даже самых запоминающихся лиц. А вот эти лица, втиснутых в тяжелые страницы медных/латунных книг, – это нечто новое и по-новому прекрасное.

Это перепалка, споры душ в душе художника. Это лица, преобразованные вдохновением, порывом догадливости. Изнутри этих книг-скульптур мы ощущаем дыхание людей: мудрецов и шакалов, всех тех странных людей, которые писали и пишут книги.

Борис Заборов, минчанин, живущий и творящий в Париже, – незабываемый художник.

Несколько слов о Борисе Зингермане

Значительную часть времени в последние месяцы я трачу на разбор старых записей. Сегодня наткнулся на небольшой текст о Борисе Зингермане. По-видимому, готовился выступить на каком-то мероприятии, посвященном Зингерману. Не помню, выступал ли. Мы не были близкими друзьями, мы были, я бы ска-зал, желанными собеседниками. Я не уверен, что все мои друзья по ФБ знают, кто такой Зингерман. В Википедии о Борисе Исааковиче написано так: «Слово Зингермана было законом, потому что мало что в театральной науке ХХ века можно поставить рядом с идеями, рожденными за его потертым письменным столом». Он прожил 72 года, умер в 2000-м, бóльшую часть жизни работал в Государственном институте искусствознания.

Тексты его давали ощутить, как он думает. Как возникают у него мысль, фраза, абзац. Как он их отделывает, доводит до совершенства. Им владело неукротимое стремление к исчерпанности изложения. То есть то, про что он помыслил или написал, носило исчерпывающий характер.

Это свойство – способность достигать исчерпанности, на мой взгляд, первейший признак таланта. Не добавить, не убавить. Само стремление к схватыванию исчерпывающей сути явления или персоны уже является чем-то выдающимся. Десятки авторов, в том числе литературоведов, театроведов, читая которых не ощущаешь того, как эти люди мыслят, каковы их фундаментальные установки, исходя из которых они судят, оценивают, доказывают.

Когда читаешь Зингермана, отчетливо чувствуешь, как вспышками внезапных догадок рождались его главные мысли в том или ином тексте. Чувствуешь, что стержневые идеи рождались не в процессе написания статьи, а в процессе предварительного размышления, в процессе обдумывания даже не этого конкретного текста, а тех основных вопросов, которые Зингерман ставил перед собой или которые жизнь ставила перед ним.

Почему кажется, что то, что написал Зингерман, есть правда, есть сама истина? Надеюсь, никого не смущает, что я в данном случае употребил слово «кажется». Правда написанного всегда является кажущейся правдой. Предположение талантливого автора звучит как сама истина, но при этом, конечно, остается предположением. Сравните, что написали о Достоевском, допустим, Бахтин и Голосовкер. Это совершенно разные Достоевские. Но когда читаешь Бахтина, веришь Бахтину, читаешь Голосовкера – веришь Голосовкеру. Этим свойством писать так, что написанное кажется исчерпывающей правдой, в полной мере обладал Борис Зингерман.

Когда читаешь у него о сущности чеховских текстов, доверяешь автору полностью, даже забываешь, что у тебя самого были какие-то другие мысли о Чехове.

Как это достигается? Я думаю, это достигается тогда, когда глубина ощущения, понимания жизни такого мыслителя, как Зингерман, соприкасается с такой же или почти такой же глубиной ощущения, понимания жизни такого писателя, как Чехов. Контакт равноглубинных интуиций порождает вспышки догадок, сокрытое выплескивается наружу. На самом деле – объективно – это только часть истины, но талант превращает часть в целое. Зингерман обладал в полной мере этим чудом превращения частичного в целостное.

Зингерман относился к писателям, внутри которых сидит другой, никому неведомый писатель – секретный, тайный писатель. Писатель сидит в писателе. Не в каждом писателе сидит этот другой писатель. Те, у которых внутри никто не сидит, они пишут от себя, сугубо от своего имени, а Зингерман писал не от себя, а от имени того писателя, который прятался в его душе, в его уме, не знаю точно где,