Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

– Вы знаете, – объясняла она, – я ведь не очень сильна в этом. Я вижу только общее. Общее у вас хорошее.

Комбескюр и мисс Харт ушли. Она подвозила его в Коксиду.

– Что за женщина, – сказал Гийом, обращаясь к Руа, – это чудо!

– Еще одна жертва Элизабет! Теперь уж не счесть убитых ею, – пошутил молодой капитан. – Это храбрая девочка, и девочка честная, что в тысячу раз ценнее…

Он замолчал. Гийом понял почему.

Отдав распоряжение, они решили сыграть партию в карты.

Дежурка капитана Руа была единственной жилой в Сен-Жорже. Вода была совсем близко и затрудняла подземные работы. Это оправдывало крайнюю беззаботность моряков. Их траншеи отличались от траншей зуавов, как дикий улей и улей пчеловода.

Они не были защищены ни от воды, ни от огня.

Вечно качающиеся на волнах и койках, вне плаваний эти люди, предпочитали жить мудростью своего естества. Эта беззаботность поддерживалась еще тем соображением, что час бомбардировки уничтожал результат пятинедельной работы.

Зачастую после немецкой атаки зуавы больше страдали от ран, нанесенных самолюбию и их архитектурным и строительным талантам, чем от физических увечий.

Только любовь к командиру заставила моряков обуобустроить эту дежурку, подобно искусной портнихе, которая из красного берета с помпоном умеет сотворить чудо элегантности, нашивая тесемку в виде инициалов любимого.

Этот участок сектора был опасным местом. Здесь теряли многих.

Руа жаждал тишины и играл молча. Снаружи раздавались далекие редкие выстрелы: казалось, стреляли только для того, чтобы поддержать войну.

Вдруг стрельба послышалась совсем близко. Она продолжалась и продолжалась. Руа бросил карты и вышел.

– Это, – сообщил он Гийому, – наши господа забавляются. Плуардек и Люлю, караульные. Они играют в манилью[34] и придумали обозначать очки выстрелами. Я приказал прекратить.

Моряки иначе относятся к начальникам, чем другие солдаты, которых они называют «вояками». Когда моряки отдают начальникам честь, они прибавляют к этому жесту неуловимый дружеский штрих.

Через десять минут после обхода Руа выстрелы возобновились.

Руа злобно улыбнулся.

– На этот раз они зашли слишком далеко! Я накажу их. Пойдем, Гийом.

Они уже собирались выходить, как вдруг раздался голос, довольно отдаленный, но ясный и громкий:

– Мальчишки, – визжал он на чистейшем французском, – вы развлекаетесь и мешаете людям спать! Подождите, вот разбужу ваших командиров!

«Разбужу ваших командиров» – означало «открою стрельбу».

– Они стреляют по моему приказу! – проревел Руа.

Немецкий голос и выстрелы смолкли.

Переговоры сторон на этом прекратились.

Такой диалог покажется неправдоподобным тем, кто не знаком с духом соседства на затянувшейся войне, с духом одной семьи моряков.

Возобновившаяся карточная игра затянулась, когда вдруг прозвенел телефон. Руа взял трубку. Ничего не понять. Провода перемешались. Гул сектора наполнял комнату, как океан раковину.

– Не разберу, – сказал Руа. – Я вешаю трубку. Понял только, что это пост Ф. – Пост Ф. находился в пяти километрах. – И что оттуда не могут никого прислать. Мне тоже некого к ним отправить. Позавчера траншеи разбомбили. Дорога туда неприкрыта. У меня нет никакого желанья посылать вестового. У моих идиотов нет ни малейшего чувства опасности. Они не пожелают сделать крюк и не сообразят, что в тридцати метрах от немцев не свистят, не имитируют собак и не хвастаются.

– Есть выход, – сказал Гийом. – Я не свищу и не изображаю собак. Когда надо, я ползу. И сделаю крюк. Я пойду.

Руа отказал. Гийом настаивал.

Но так как в душе Руа желал остаться один, так как настоящей опасности в этом пути не было, и так как Гийом про себя был в восторге от этого ночного похода, они сговорились.

Гийом отправится в путь и сразу же вернется с рапортом.

Холодная ночь была усыпана белыми ракетами и звездами. Гийом первый раз в жизни шел ночью один. Поднимается последний занавес. Дитя и феерия встретились. Гийом наконец испытал любовь.

Вместо того чтобы сделать крюк, он пошел по настилу первой линии до плотины, где пришлось уже ползти. С этой задачей он прекрасно справлялся.

Продвинувшись на несколько метров, он наткнулся на труп. Душа покинула это тело впопыхах, кое-как. Гийом осмотрел его тяжелым любопытным взглядом.

Он двигался дальше. Он перебирался через другие трупы, раскиданные взрывом, как ботинки, галстук, рубашка раздевающегося пьяницы.

Грязь затрудняла передвижение на четвереньках. Иногда она заставляла скользить, иногда задерживала жирным поцелуем.

Гийом останавливался, пережидал, полз снова.

Он жил всей полнотой жизни.

Он не думал ни о Генриетте, ни о мадам де Борм, когда вдруг образ мадам де Борм встал перед его глазами; он узнал траншею, изуродованную бомбами; это было то место, где несколько дней назад мадам де Борм жаловалась на приступ тоски.

– Все-таки, – думал он, – нам повезло. Этот сектор всегда считался спокойным. Княгиня чувствовала лучше нас. Можно сказать, она предчувствовала смерть этой траншеи.

Рогатки и проволочные заграждения пресекали путь.

Взяв влево, пришлось бы по бедра уйти в воду. Гийом взял вправо.

Он уже вышел на твердую землю и уже поздравлял себя с полным отсутствием ракет, как вдруг пришлось остановиться.

Прямо перед ним, на небольшом расстоянии, находился патруль неприятеля.

Патруль заметил Гийома и не двигался с места, считая себя невидимым.

Сердце Гийома учащенно забилось, выстукивало глухие удары, словно шахтер на дне рудника.

Неподвижность стала невыносимой.

– Кто идет? – послышалось ему.

– Фонтенуа! – крикнул он во все горло, преобразовывая свое прозвище в военный клич, и, улепетывая со всех ног, в шутку прибавил: – Гийом Второй!

Гийом летел, спотыкался, спускался с откоса, как заяц.

Не услышав выстрелов, он остановился перевести дух. Тогда он почувствовал мучительный удар дубины в грудь.

Он упал. Он ослеп и оглох.

«Пуля, – подумал он. – Я пропал, если не притворюсь мертвым».

Вымысел и реальность были для него одним.

Гийом Тома был мертв.

Первый, кто получил весть в Париже, был Пескель-Дюпор. Так, во всяком случае, казалось: его оповестили как организатора походной кухни.

Добродушный человек не мог в это поверить, несмотря на все доказательства.

Он представлял себе, чем эта весть станет на авеню Монтень. Он горевал горем мадам де Борм.

В чем он не признавался себе или признавался только наполовину, это в том, что смерть Гийома, будучи ужасной расплатой, была в то же время не меньшим разрешением: она ставила точку над авантюрой, позволяя ему сохранить в тайне ложь Фонтенуа.

«Бедный Гийом, – думал он. – Фальшивый дядя не отрекся бы от такого племянника. Погибнув на фронте, Гийом заслуживает эпитафии. “Плясал три дня и был любим”».

Надо было оповестить его тетку и обеих дам. Директор, которому хотелось оттянуть второй визит, но не хотелось,