Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Все сложилось в его пользу, ведь стань он настоящим морским пехотинцем, Гийому пришлось бы нелегко. Став фузилёром и не будучи им на самом деле, он мог в полной мере наслаждаться своим счастьем.

Он не особо интересовался толстыми посланиями с авеню Монтень. Он засовывал их в карман и забывал нераспечатанными. Он раздавал сладости за общим столом и отвечал на открытках, что ограничивает сердечные излияния.

Да и когда было писать. Он сопровождал то Руа, то Брейля, то Ле Ганнека на их посты и зачастую заменял их.

Единственное длинное письмо было к Пескель-Дюпору. Он умолял оставить его в Коксиде. То, что его пребывание затягивалось, могло быть объяснено неопределенным положением полевой кухни.

Его счастье было так велико, что он разорвал разрешение на отпуск. Он объявил, что не в силах уехать. Это увенчало его победу. Было решено устроить банкет, и послали за шампанским в Панну, где отель «Терлинк» и кондитерская функционировали, несмотря на бомбы.

Они напились и говорили речи. Имя Фонтенуа звучало часто, но в довольно неуважительной форме. Генерал играл роль скорее шута, чем божества. Настоящим божеством был Гийом Тома.

Мадемуазель де Борм и Генриетта только и жили в ожидании отпуска Гийома. Они готовили тысячи угощений, а Генриетта опять посвежела. Разочарование сокрушило их. Гийом сказал, что не может бросить оборудования кухни. «Все разграбят», – писал он.

Они не дали ввести себя в заблуждение, правда, тем самым обманываясь еще больше.

– Он думает, что мы помешаем ему возвратиться на фронт! – воскликнула Клеманс.

Генриетта, сидя в слезах на кровати, целовала снимок, присланный Гийомом, упрекала его в молчании и тоскующим сердцем путалась в той мысли, что Гийом ее не любит и бежит от нее, и той, что он ее любит и хочет побороть любовь, не надеясь на взаимность.

Она видела только это черное и это белое. Она не различала оттенков. Ее извечный оптимизм склонялся к белому.

«Он любит, – думала она, – и прячется из скромности. Он боится, что его сочтут соблазнителем, и что мама его выставит… Я одна виновата. Его толкает на это моя нерешительность».

Генриетта обещала себе поговорить с матерью, уговорить ее. Но она не могла этого сделать. Ее тайна была ей так дорога, что она не желала ни с кем делиться ею.

Обе женщины, вне себя, изводили Пескель-Дюпора. Все из-за него! Они не знали, как бы еще получше выразиться.

Сколько бы он ни оправдывался, ссылаясь на приказы, авеню Монтень становилась неприступной.

Тогда на него снизошло одно из тех вдохновений, которые, если они объединяют массы, делают журналистам карьеру.

– Журнал организует для фронта театр, – сказал он. – Следующую поездку я наметил на север. Беру вас в труппу и сам еду с вами.

Княгиня расцеловала его. Генриетта плакала. Директор сдержал свое слово. Четыре дня спустя Генриетта, Клеманс и он сам выехали на поезде.

Женщинам казалось, что это была поездка за город – обед на свежем воздухе. Гийом ничего не знал. Ему готовили сюрприз.

Труппа, набранная из всех подряд, cocтояла из нескольких статистов, одной певицы в костюме и шляпе а-ля Гранд Мадемуазель[27], знаменитого трагика, дебютантки в трауре, получившей в прошлом году приз в Консерватории, и одного героя-любовника, сын которого, полковник, получил уже седьмую пальмовую ветвь[28]. Он надеялся встретиться с ним на фронте.

Пескель-Дюпор знакомил попутчиков, когда изумленная мадам де Борм увидала мадам Валиш, возвращающуюся с купленными апельсинами. Она была ровно такой, как когда-то на ферме.

– Вот тебе на! – воскликнула эта ужасная дама. – Вы? Вы здесь? Какими судьбами, моя дорогая! – сказала она, чтобы подчеркнуть перед труппой свою близость с княгиней.

Княгиня не обратила внимания на «мою дорогую», потому что видела все в розовом свете и не хотела мешать ничьему удовольствию, и представила Пескель-Дюпора, рассказав, что этой милостью она обязана ему.

Она добавила:

– Гийом Фонтенуа в Коксиде. Мы думаем встретиться с ним.

«Все понятно», – подумала мадам Валиш, подмигивая княгине.

Княгине было все равно, что мадам Валиш приписывает ей и Гийому. Сначала она хотела скрыть настоящую цель поездки, но вдруг почувствовала, что эта женщина будет мстить, если узнает, что от нее что-то скрыли. Потому та невинная фраза прозвучала несколько смущенно.

Пескель-Дюпор не разбирался в тонкостях. Он заметил тон Клеманс и подмигивание мадам Валиш, и то и другое ему не понравилось.

Теперь мадам Валиш объясняла:

– Поздравьте меня, моя дорогая. Я тоже решила посетить Север. Мэтр Ромуальд, – она указала на трагика, – берет меня с собой. Минуточку, я оплачу место. Я читаю «Невесту Литаврщика» и вступаю в «Дочери Тамбурмажора»[29].

Княгиня представила ей Генриетту, уже чувствовавшую себя как в театре. С бесцеремонностью юности она смеялась в лицо мадам Валиш и актерам, разглядывала их, как диковинных зверей.

Пескель-Дюпор предусмотрительно зарезервировал для двух женщин и себя купе на некотором расстоянии от купе труппы.

Проходя по коридору, мадам Валиш каждый раз кидала взгляд на разделяющие их свободные места и с упреком повторяла: «Черт! Вы тут хорошо устроились».

Княгиня сидела как на иголках, но Пескель-Дюпор был непреклонен.

– Не приглашайте ее, – говорил он, – она прилипчива, как мушиная ловушка.

Выйдя проведать свою лошадь, Пескель-Дюпор услышал, что Ромуальд рассказывает о войне 70-го года[30]. Эту историю он начал с самого отъезда.

Месяц назад ему пришла в голову идея, которая покажется удивительной для тех, кто не знаком с актерской средой.

Первым узнав о героической гибели одного из своих учеников, он отправился сообщить родителям, обожавшим сына, и чтобы смягчить, как он полагал, ужасную весть, решил преподнести ее в сонете своего сочинения. Несчастные сидели за столом, Ромуальд с порога декламировал сонет. Они ничего не поняли и приняли его за сумасшедшего. Пришлось объяснять, в чем дело. Это было то же, что отрезать осужденному голову после того, как ее не взял топор.

Молодая актриса в трауре была невестой этого ученика. Она знала сонет наизусть.

В Дюнкерке их ждали автомобили. Трагик был в шляпе Боливар, в гетрах, с дорожной сумкой и биноклем. Он высматривал вражеские самолеты.

На следующее утро в Ла-Панне, где остановилась труппа, мадам де Борм и ее дочь, которым на месте не сиделось, чуть не упали в обморок: Гийом, Руа и Пажо, узнав о приезде актрис, пришли их встречать.

Увидав, что это за актрисы, Гийом сначала решил, что спит. Для