Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Остатки бревенчатого моста, доски, брусья и бочки, толкаясь, наполняли устье Изера. Серая вода, покачиваясь, трагически вступала в Северное море, как стадо баранов вступает на бойню. Ночью вода фосфоресцировала. Если в нее падал снаряд, она вздымалась, сверкающая, как палуба «Титаника». В воде словно загорались великолепные витрины магазинов.

На другом берегу начинались траншеи. Гийом первый добрался до мешков с песком, защищающих подземный город. Пули погружались в них с жужжанием пчелы, погружающейся в цветок.

Лабиринт траншей был бесконечен. Гийом шел за покуривавшим трубку молчаливым проводником, закутанным в полушубок из овчины и с натянутыми шапкой и рукавицами. Волны шумели то позади, то впереди, то слева, то справа. Можно было кружиться, не отдавая себе отчета, не зная, где находится море. Временами вода подступала к ногам.

Эта Венеция, этот Алжир, этот Неаполь, погруженные в сон, казались такими же пустынными, как и дюны, а в бесчисленных подвалах спали зуавы, запертые, как бутылки в погребе. Их откроют и разобьют в дни празднеств.

В двух точках этого фронта немецкая и французская линии почти сошлись. Первая, называемая Мамелон-Вер – у Сен-Жоржа, вторая – у пляжа. С той и другой стороны стояли наблюдательные посты.

Гийом скользнул в окоп. Здесь можно было продвигаться только на животе. Эта траншея вела к яме, в которой сидели двое мужчин. Днем они играли в карты. Противник занимал такую же яму в двенадцати метрах от них. Всякий раз, как один из зуавов чихал, немецкий голос кричал: «Будьте здоровы!»

Вдоль передней линии на насыпи, как на пьедестале, были расставлены часовые. Эта стена была сложена решительно из всего, как и все остальное в городе. Помимо мешков она состояла из шкафов, комодов, кресел, столешниц пианино, скуки, грусти и тишины.

Эта тишина, усиленная выстрелами и прибоем, была подобна тишине стеклянных шаров, в которых сыпался снег.

Резиновый сапог Гийома соскользнул, взбаламутив воду. Один часовой обернулся, это был араб. Он приложил палец к губам. Потом снова стал статуей. Этот араб в плаще из газет и веревок держался неподвижнее, чем мертвый Антар на своем коне.

Между мешками, освещенными лунным светом, Гийом разглядел силуэт ревнивого мельника, грозно наблюдающего с ружьем из мансардного окна своей мельницы.

Все внимание привлекали сосредоточенные лица этих часовых. Когда они заряжали ружья, руки их сновали взад и вперед, как слуги. Таким образом, по краям мантии Франции была приторочена удивительная опушка из внимательных лиц.

Но что привлекло Гийома, так это полоса, где убивают, ничейная земля, из которой растут колючки проволоки.

Туда не ступала нога человека, кроме ночных патрулей. Гийом сделал бы все что угодно, лишь быть бы одним из патрульных.

Вместо этого он возвращался обратно. Он был только туристом. Он покидал театр и выходил на улицу, не разделив таинственной жизни актеров.

Тщетно ждал он. Каждая неделя ложилась тяжестью на его плечи. Единственным удовольствием были письма и подарки Генриетты и мадам де Борм.

Его бездарные дни превращались в воспоминания об этих двух женщинах. Постепенно, подобно человеку с дальнозоркостью, читающему только на расстоянии, Гийом прочел свои чувства к Генриетте. Она была далеко, неосязаемая, воображаемая. Поэтому она могла стать частью его вымысла.

Он великолепно разыграл этот спектакль. Он вздыхал, раздражался, ничего не ел, выцарапывал сердца на алюминиевых кольцах, писал письма, которые немедленно рвал. Гийом уподобился кошкам, играющим вместе и точно знающим, когда не надо выпускать когти, – Гийом, терзаемый любовью, не делал ничего, что могло бы дать знать Генриетте и дать малейшее основание его мечте.

Его не интересовало, была ли эта любовь взаимной. Он мог сказать вместе с Гёте: «Я люблю тебя. Какое вообще тебе до этого дело?»

Между тем походная кухня получила приказ отправиться к реке Сомме. Часть оборудования оставалась в Бельгии с добровольцем-сторожем. Этим добровольцем мог быть только Гийом. Глупцы думали сыграть хорошую шутку, отделавшись от него. На самом же деле они его освобождали от себя.

Через день после их отъезда Гийом встретил молодого капитана Руа из морской пехоты.

– Как, – сказал он, – вас оставили одного? Идите же в нашу столовку.

Героизм объединил самых разнообразных людей под одной кровлей. Сколько сражалось здесь потенциальных убийц, находивших оправдание своему пороку и искупление за него бок о бок с мучениками. Удивительно, что война открыла двери тюрем. Заключенные занимали сектор между фузилёрами и зуавами. Общество сочло за благо, что они развивают в себе те инстинкты, за которые их осуждали.

Но ни зуавы, ни фузилёры не воспользовались разрешенной охотой. Ничто зверское не пятнало морских стрелков.

Их командиры были славными героями. Эти наихрабрейшие в мире молодцы, из которых ни один не останется в живых, играли в битвы, не испытывая ни малейшей ненависти. Увы, такие игры плохо кончаются.

Они сменялись на позициях и жили в одной из вилл прибрежной Коксиды. Они были очарованы Гийомом. Действительно, в этот момент в чем можно было упрекнуть его? Он никого не обманывал. Не генеральское имя повлияло на эти благородные души. Более того, не становилось ли это имя, теряющее в этом месте свое практическое значение, простым военным прозвищем? Они все носили прозвища: Гийом Тома был Фонтенуа, как Руа – Фантомасом, Пажо – Жирафом, Комбескюр – Смертником, Брейль де ля Пайотт, сын адмирала, – Адмиралом, Ле Ганнек – Гордоном Пимом.

По-видимому, цель их совпадала с целью мадам де Борм: скучать по возможности меньше. Другие секторы – как и мир, окружавший Клеманс, – их не понимали. Их непринужденность принимали за высокомерие. Их называли аристократами. В какой-то степени они и были аристократией – иначе говоря, глубокой демократией – одной семьей.

Так встретить, как был встречен Гийом, могли только они. Ревность, чины, неравенство классов помешали бы этому в любом другом месте.

В батальоне сохранялась небрежность истинной элегантности. К концу ужина Ле Гофф, матрос, прислуживающий за столом, нашил якоря на темно-голубую форменную куртку полевой кухни. Дело было сделано. Гийома приняли. Больше они не расстанутся.

Моряки, как княгиня, стали домом для Гийома. Они его обожали, восхищались им, обращались к нему за советами. Они водили его обедать к своему начальнику. Этот восхитительный старик нашел этакое усыновление Гийома столь же забавным, как если бы его дети, как он называл своих подчиненных, принесли ему маленького медвежонка. Дело в том, что, подобно медведям, обезьянам и суркам, Гийом стал предметом обожания всего батальона.

Ему казалось, что он достиг своей цели. Его любовь к Генриетте угасла. Его сердце начало