Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Пескель-Дюпор знал, что она влюблена, но не думал, что дело так серьезно.

Накануне он получил справку, где значилось, что Гийом, хотя и происходил из прекрасной семьи, узурпировал имя Фонтенуа. Директор был в крайнем затруднении. Лицом к лицу с выгодами, раскидывающимися перед ним, этот прекрасный человек решил подождать.

Он ответил Генриетте, что поговорит с ее матерью, и умолял ее успокоиться и положиться на него.

– Действуйте скорее! – воскликнула невинная дева тоном умудренной жизнью женщины. – Нельзя терять ни минуты! Спасем его!

Она высморкалась, взбила волосы, поправила шляпку; а Пескель-Дюпор думал о своей любви, о своих годах, о Клеманс, почти такой же свежей, как дочь.

«Она говорит, что больше не полюбит, – думал он. – Может быть, это оттого, что она еще не любила. Я считаю, что она моложе, куда моложе дочери».

Автомобиль катился. Генриетта молчала, повернув изможденное лицо к окну.

Пескель-Дюпор продолжал про себя: «Она с энтузиазмом относится к Гийому. Однако когда речь идет о серьезных чувствах, их скрывают. Но она такая необыкновенная, что способна любить, сама того не зная, отдавая себе в происходящем отчет медленнее, чем ее дочь».

Он задумался, что делать.

Вот какой маневр он изобрел – маневр, не особенно привлекательный, грубый и опасный. Но он любил, а любовь не терпит деликатности, мягкости и безопасности.

Он расскажет Клеманс, что ее дочь любит Гийома, посоветует поженить их. Тут он, с одной стороны, увидит, какой эффект произведет новость: затронет ли в княгине мать или соперницу. С другой стороны, он не свяжет ее согласием на брак, потому что у него в запасе новость о самозванстве и истинном возрасте Гийома, которая приведет к разрыву помолвки. Директор надеялся, что это неожиданное открытие излечит и Генриетту.

В тот вечер друг, ужинавший с ними, отправился на концерт и оставил их одних. Как только Генриетта ушла в свою комнату, Пескель-Дюпор приступил к реализации плана.

– Боже мой! – вскричала княгиня. – Дурочка! Любит и скрывает! Но, директор, я ошеломлена. А Гийом ее любит? Какое счастье! Подумать только, что я могла выйти за Борма. Как я глупа, простодушна, бестолкова, рассеяна. Я заслуживаю всех упреков!

Пескель-Дюпор не мог поверить. Эта женщина всегда сбивала его с толку. Ее пыл принудил его притормозить, он поспешил сказать, что придется еще подождать и все выяснить, что состояние…

– Состояние! – перервала княгиня. – Оставьте, пожалуйста! Прежде всего, кто вам сказал, что Гийом беден? Фонтенуа богаты. И я дам Генриетте все, что надо. Впрочем, – она расхохоталась, – мы теряем голову, бедный мой директор! Мы одинаково наивны! Вот мы рассуждаем о том, чего нет. Генриетта не знает жизни. Гийому девятнадцать лет. Он первый юноша, которого она встретила. Она думает, что влюблена. Но это не так. Я тоже влюблена в Гийома. Но это не любовь! – Княгиня приняла серьезный вид, произнося эти экстравагантные слова. Жестом она не дала директору раскрыть рта.

Слушая ее, он чувствовал, что тревога возвращается.

– Я не хочу, – продолжала Клеманс, – ни легкомысленно выдавать замуж Генриетту, ни дать Гийому жену, которая наскучит ему через пятнадцать дней. Вы представляете меня с зятем?

Слово «зять», примененное к Гийому, заставило ее опять расхохотаться.

«Она сумасшедшая, – серьезно сказал себе Пескель-Дюпор, – но сумасшедшая, от которой я сам без ума».

Отсмеявшись, княгиня пожелала узнать подробности.

Директор путался, пересказывая сцену в автомобиле.

– Стойте, – сказала княгиня, – вы годитесь только для написания статей. У меня есть простое средство. Я спрошу Генриетту.

Она поднялась и исчезла.

Пескель-Дюпор закрыл лицо руками. На глазах этого сильного человека были слезы. На что была ему нужна сила, когда нельзя было захватить Клеманс. Она ускользала, увертывалась, испарялась. Он чувствовал ее нереальной, бесплотной. Он повторял себе: «Я люблю безумную. Я люблю волшебницу. Любит ли она Гийома? Нет. Она никого не любит. Она себя не любит. Она не любит дочь. Она не кокетка и не мать. У нее другая судьба, которой я не знаю. Впрочем, куда проще, я ее считаю волшебницей, а она просто свет, свет, которого нет. Любит ли она Гийома, сама того не зная? Тогда и у меня шанс: может быть, она любит меня, сама того не зная. Она, может быть, любит нас обоих…»

Пескель-Дюпор сбился с пути, спотыкаясь и двигаясь по кругу.

Выйдя из полудремы, в которую его погрузил взгляд на огонь в камине, он взглянул на часы. Княгиня ушла к Генриетте в одиннадцать, теперь был час ночи. А ему казалось, что прошло пять минут. Так, горе, сомнения и даже огонь в камине сокращают время по своему капризу.

Пескель-Дюпор был достаточно своим на авеню Монтень, чтобы нарушить этикеты. Он подошел к двери в комнату Генриетты и прислушался. Различив всхлипы, постучал и вошел.

Мадам де Борм сидела на кровати. Мать и дочь, обнявшись, рыдали.

– Подойдите, подойдите скорей! – вскричала княгиня. – Скажите этой влюбленной малютке, что она получит своего Гийома, что она будет его женой, что я ей это обещаю.

Княгиня заскучала после поездки на фронт.

Дочь спасла ее.

На другой день после признаний она будто помолодела на пять лет.

Генриетта целовала ее, гладила, любовалась этим шедевром: мать, которая вместо того, чтобы читать нотации и оборвать порыв, придала происходившему большую жизнь.

После бесконечных обсуждений, где каждый советовал свое, было решено, что Генриетта пошлет Гийому письмо. Княгиня считала, что первый шаг должна сделать женщина.

Она добавит к письму постскриптум, который сделает его менее тайным.

– Будь спокойна, – сказала она Генриетте, – читать я его не буду.

Генриетта заперлась в своей комнатке, поглядела на портрет Гийома и написала:

«Мой дорогой Гийом,

не знаю, как начать это письмо. Я хотела бы написать его очень коротко, потому что я не умна, а то, что я хочу сказать вам, очень просто. Мой дорогой Гийом, не делайте ничего необдуманного: я тоже вас люблю.

Я не имею в виду, что люблю, как любит мама или как я – маму. Я люблю вас любовью. Я страдаю от этого и очень счастлива. Только я боюсь.

То, что вы избегаете наш дом из скромности, я поняла из того, как вы обрадовались, увидав нас в Панне. Ведь если бы вы хотели убежать от нас по другим причинам, наш сюрприз был бы для вас весьма неприятен.

Мой дорогой Гийом, мы с мамой были рады, что солдаты вас хвалят, но мы и без этого ценим вас.

Я боюсь,