Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

На следующее утро он еще спал, когда тетка отправилась к Верну на улицу Жакоб.

Через четверть часа, когда она сидела в кабинете, Верн осознал, что произошла настоящая катастрофа: Гийом Тома был просто Тома, и ему шестнадцать лет.

Крест вспыхнул в глазах Верна, как сноп падающего фейерверка.

Услыхав, что доктор спрашивает ее о семье, о господах Фонтенуа, о генерале де Фонтенуа, о племяннике генерала Фонтенуа, бедная старая дева вскричала: «Да, здесь ошибка! Полнейшее заблуждение! Гийом родился в Фонтенуа, вот и все. Это вовсе не фамилия. Как он мог? О! О!» И она упала в обморок.

Верн быстро все обдумал и собрался с силами. Было важно, чтобы Гийом остался тем, кем был до сих пор, вернее, кем он не был. Верн взял старушку за руку и вылил на нее воду. Большого труда стоило ему удержаться и не воскликнуть, как это делали гипнотизеры: «Вы – Фонтенуа, я вам приказываю!»

Она очнулась.

– Не волнуйтесь, не волнуйтесь, – сказал Верн, – вот, выпейте воды. Вот так! Не браните Гийома… Он носит слишком доброе имя, чтобы его бранили. – А так как старая дева опять встрепенулась, он добавил: – Тю-тю-тю… И слышать не хочу. Знаю, знаю! Вы слишком скромны.

Эти слова окончательно сразили набожную женщину. Доктор глянул на нее грозным взглядом и подтолкнул к выходу.

– Главное, – сказал он почти ей на ухо, – ни слова вашему племяннику. От этого зависит очень многое. Поклянитесь! Клянитесь на вашем молитвеннике! – вскричал он, вытаскивая книгу, торчавшую из ридикюля.

Несчастная поклялась. Она думала, что находится рядом с одержимым. Вряд ли она ошиблась. Доктор был одержим тревогой.

Он проводил ее до выхода, опасаясь, чтобы она с кем-нибудь не встретилась. Он попал в точку, они столкнулись с входящей княгиней.

Верн наблюдал, как старая дева завернет за угол улицы. Мадам де Борм ждала на дворе.

– Ну подумайте, как я глуп! – воскликнул Верн. – Разве вы не знаете эту замечательную особу? – И так как княгиня ответила неопределенным взглядом, он пояснил: – Это – тетка Гийома, мадемуазель де Фонтенуа.

Ни одна фраза не могла бы быть сейчас более ценной для княгини. Она радовалась, что теперь сможет дать ответ на инсинуации директора. «Журналисты, – думала она, – питаются всякими невероятностями».

Тома проснулся в доме тетки с мигренью и без малейших воспоминаний о безумии предыдущей ночи. Он вспомнил только пунш и усталость, помешавшую ему раздеться. Он привел себя в порядок и отправился в госпиталь.

Княгиня сидела у Верна. Он только что рассказал ей о сцене с паролем, сглаживая углы: «Гийом был немного возбужден… Месье д’Оронж немножко глух. Гийом послал ко мне тетку, намереваясь вызвать меня на дуэль…» Он смеялся. Он пытался изображать добродушного старичка, хотя был людоедом.

– Гийом! А вот и Гийом! – воскликнула мадам де Борм.

Она заметила его среди машин по другую сторону стеклянной двери.

– Пусть войдет, – крикнул доктор, распахивая дверь, – пусть войдет наш блудный сын.

Ненависть и уважение разделили душу доктора. Он ненавидел Гийома за то, что он его провел, но и уважал за хороший удар. Теперь он должен был воспользоваться шансом. Мошенник был в его руках, он без всякого риска мог извлечь из этого пользу. Его прикроет княгиня.

Опьяненный титулами, этот человек рассудил, что никому не придет в голову вступать с княгиней в пререкательства относительно титула. Ее значение в свете, конечно, достаточно, чтобы, не компрометируя себя, назвать курицу – рыбой, а Тома – Фонтенуа.

Не в силах разгадать эту женщину, он подумал о ней самое плохое и без колебаний счел ее любовницей юного плута.

Княгиня пожурила Гийома за вчерашнюю выходку. Гийом рассказал про пунш. При упоминании имени д’Оронжа все разом всплыло в его памяти.

– Из-за вас, – сказал Верн, – транспорт не выехал, а раненые ждут. Машины должны был тронуться в полночь, а они еще на дворе. Кстати, – непринужденно добавил он, – у меня была ваша тетя. Набожная особа, как и генерал.

Он посмотрел на Гийома сверху вниз. Гийом будто и не услышал его слов.

«Черт! – подумал Верн, – мерзавец! А он силен. Далеко пойдет, если только его не задержат по пути. Надо сделать так, чтобы его остановили как можно позднее».

– Почему вы меня не познакомили с тетей? – спросила княгиня.

– Она святая женщина, – ответил Гийом. – Она никуда не выходит, кроме как в собор Сакре-Кёр. Сегодня утром она, должно быть, ходила в церковь Сен-Франсуа-Ксавье, чтобы поставить свечку, и заглянула по пути.

Доктор, качая головой, мысленно поаплодировал себе, как это делает на суде обвиняемый, довольный тем, что сообщник его не сдал.

Больше его не пытались обмануть. Он играл с Гийомом на равных.

Но все же есть люди, которым верят, и люди, в которых сомневаются. Есть люди, которые выигрывают, и люди, которые проигрывают.

Доктор проигрывал.

Для Гийома медицинский конвой, госпиталь, Верн, мадам Валиш, дантист и жена рентгенолога были лишь пустой оболочкой. Главными были княгиня и Генриетта.

Мы должны бы написать: Генриетта и княгиня, потому что с некоторых пор Гийом начал чувствовать тоску. Это было первым волнением любви, которая, прежде чем явить свой блеск, начинает с того, что уродует, опустошает, обесцвечивает решительно все.

Гийом изнемогал. Под слоями лжи он тяготился своим взрослением, своей ролью и своей правдой.

Привычка не копаться в себе и активность мечтаний не помогали Гийому видеть ясно. Он сам поддерживал сумерки, а потому был в плену тьмы. Вместо того чтобы признаться себе, что любит Генриетту, он погружался в свою игру и объяснял тоску бездействием и отсутствием приключений.

Генерал д’Анкур умер. Гийом ухватился за возможность исчезнуть из госпиталя. Верн чуть не умер от гнева. Но что он мог сделать?

Гийом, ни слова не сказав обеим женщинам, пошел в редакцию к Пескель-Дюпору. Он рассказал, что генерал умер, и он свободен, что ему дают отставку по причине ранения в ногу и нервного состояния, что только благодаря дяде он мог быть при генерале, а теперь его отказываются посылать на позиции, считая, что тем самым делают одолжение генералу Фонтенуа, который и так отягощен горем. Сам же Гийом изнывает в тылу и умоляет директора отправить его в одну из походных кухонь, организованных журналом. Только не надо рассказывать об этом на авеню Монтень. Он скажет сам, когда получит приказ.

Пескель-Дюпор едва не бросился ему на шею. Ничто так не