Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Вы хотели меня обойти. Хорошо, пусть! Выпутывайтесь сами. – Он повернулся к молодому священнику и сухо бросил: – Идите. – Затем, обойдя княгиню, он пересек комнату и распахнул дверь на улицу…

Увы, его ждало поистине страшное зрелище.

В дороге мадам Валиш и Жантиль опустошили ящики с Кордиаль-Медоком и теперь не таясь обнимались, а в автомобиле царил беспорядок, словно в вагоне-ресторане.

Епископ, с крыльца разгядев распростертую парочку, бутылки и семинариста, замер.

Мадам Валиш открыла безумные глаза и крикнула дантисту:

– Скорей, дорогой мой, скорей! Дай я тебя поцелую! Сюда идет священник!

Княгиня же, добравшись до крыльца, увидела только спину епископа. Под мелким дождем он удалялся к собору, подхватив сутану.

Ни мадам Валиш, ни Жантиль не могли понять, насколько позорным было их поведение.

Повиснув на шее любовника, мадам Валиш изображала Манон[20]. Семинарист рыдал. В этом дождливом зрелище было что-то непоправимое.

Гийом спас все. Он отправился в мэрию и назвал фамилию Фонтенуа. Мэр, польщенный, что к нему пришли в обход епископа, выдал им одно за другим разрешения на топливо.

Пьяную парочку подняли – они спали. Наполнили баки. И конвой, в сопровождении стонов, тронулся в путь.

Позднее, в темноте дороги, мадам де Борм прислушивалась к жалобам раненых, и ее охватывали сомнения. Она спрашивала себя, не делала ли она раненым хуже только ради того, чтобы проявить себя? Путь между фронтом и столицей становился все длиннее и длиннее. Каждая ухабина, оставленная трактором, была адом для больных. Не лучше ли было оставить их там, где они были, пусть и без должного ухода? Они бы умерли спокойно.

Но доставив раненых на улицу Жакоб, а затем навещая их в госпиталях Бюффон, Пеплие и Валь-де-Гра, она поняла, что в той ее радости не было ничего порочного.

Эта достойная восхищения женщина, в одиночку показавшая гражданским и военным руководителям смысл идеи, которая станет всем понятной лишь много позже, словно искала оправдание.

Дочь выздоровела, и мадам де Борм вернулась в квартиру на авеню Монтень. Она курсировала между домом и госпиталем, иногда встречая санитарный конвой прямо у въезда в Париж.

Гийом был в ее доме любимцем. У него была своя комната, а значит, не нужно было возвращаться к тетке на Монмартр. Впрочем, он о ней и не вспоминал. Гийом уделял ей не более десяти минут в неделю, ссылаясь на службу агента связи. «У меня дела, мои дела», – говорил он, как и раньше. Свою комнату он заполнил пиками от касок и осколками бомб.

Именно в Реймсе Клеманс де Борм и Гийом получили боевое крещенье. Прибыв туда, они уже с холмов увидели огонь, похожий на костер Жанны д’Арк. Темный низкий дым стелился ровно, как пароходы по морю.

Город порос травой, из окон торчали деревья. Расколотые надвое опустевшие дома открывали взглядам обои. В одной из комнат все еще стоял комод, на стене висели фотографии в рамке, в другой – зацепившись за часть стены, висела кровать.

Собор представлял собой гору старых кружев.

Военные врачи, которым мешал работать мощный обстрел, ждали затишья в погребе «Золотого Льва». Три сотни раненых заполняли гостиницу и госпиталь. Реймс в случае войны должен был находиться на попечении города, но никого не эвакуировали, не накормили. Раненые умирали от ран, от голода, от жажды, от столбняка, от осколков. Накануне одному артиллеристу сообщили, что ему придется отрезать ногу без хлороформа, это был единственный способ спасти его, и он, бледный, как мертвец, курил свою последнюю перед мученьем сигару, как вдруг бомба стерла в порошок хирургическое оборудование и убила двух фельдшеров. Никто не отважился вновь подойти к артиллеристу, и гангрене предоставили возможность оплести его, как плющ оплетает статую.

Такие сцены повторялись по десять раз на день. У сестер на полтораста раненых имелась одна чашка прогорклого молока и половина сосиски. Священник, шедший по длинной, изрешеченной пулями палате от одного соломенного матраса к другому, разжимал зубы лезвием ножа, чтобы вложить в рот просфору.

Помощь, которую мог оказать конвой, была невелика, но Жантиля нагрузили листовками с воззваниями о помощи.

Здесь жизнь шла под звуки французских снарядов, пролетавших с шумом экспресса, и немецких бомб, ставивших точку в конце своего шелковистого полета черной кляксой взрыва и смертью.

Беспорядок в городе дошел до предела. Донельзя напряженные, все видели вокруг только шпионов, которых немедленно расстреливали. Княгиня, мадам де Валиш и Гийом встретили патруль, который вел к стенке русского художника – его застали рисующим собор. Магическое имя Фонтенуа спасло его, как и остальных участников санитарного конвоя.

Невыносимая атмосфера взбодрила Клеманс и Гийома. Они помогали мадам Валиш, чье рвение к работе не знало границ и охватило оба госпиталя.

Она предложила погрузить и отправить раненых, а самой вместе с доктором остаться Реймсе и готовить на завтра новую партию. Княгиня и Гийом тоже захотели остаться.

– Моя машина вмещает двоих, – сказала Клеманс, – я не могу занимать их место.

Они спали в погребе «Золотого Льва». На город налетали волны снарядов, сотрясая его до основания, словно буря – корабль.

Неприятельские орудия нацелились на газохранилище. Удары ложились вокруг него, нащупывая с нерешительностью слепого, который ищет дверную ручку. Эта опасность действовала на нервы.

Гийом восхищался храбростью Клеманс де Борм, а она восхищалась им. Но если храбрость Гийома объяснялась ребячеством, то княгини – несознательностью. Этому были доказательства.

Княгиня пережила худшее. Она видела лошадь, которая заворачивала за угол, путаясь в собственных кишках. Видела группу артиллеристов, лежащих разорванными у своего орудия. Но себя она считала неуязвимой. Единственная или почти единственная женщина в этом городе, она воображала бог знает какую галантность смерти и безбоязненно отпихивала ее локтем.

Но однажды, переходя из госпиталя в госпиталь, она увидала на расстоянии пятидесяти метров бедную женщину с девочкой, убитых упавшей с неба бомбой. И вдруг, поняв, что бомбы не щадят женщин, она оказалась охвачена одним из тех страхов, которые свойственны одаренным натурам. Она принялась кричать, бегать из стороны в сторону и звать Гийома.

Гийом, позеленевший от боли, хромая, шел в ее сторону. Копаясь в развалинах, он упал, ударившись о балку коленом, и чудом не погиб.

Клеманс заламывала руки. Она вспоминала дочь, обвиняла себя в том, что она плохая мать, умоляла Гийома отвезти ее сию же минуту.

Сделать это было не так просто, как сказать. Автомобили должны были вернуться только вечером.

Остаток дня был адом. Мадам Валиш ухаживала за Клеманс, дрожавшей всем телом.

Машины возвратились все, кроме одной, той, что была запасной: в конвое ее называли «паразитом».