Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

– Давай, малышка! – кричала она княгине, такой же неловкой тут, какой была бы мадам Валиш на балу. – Давай! За работу! Передай ножницы! Нет, не расстегивайте, режьте, режьте! Княгиня заплатит, нет, не вы, княгиня, – другая.

Она смеялась, стоя на коленях возле калек.

Нахлынувшее отвращение заставило мадам де Борм почти пожалеть о своей затее. Но она заметила, что слова мадам Валиш здесь имеют вес, что молодые врачи обращаются с ней как с коллегой, и что это она, княгиня, показала себя с дурной стороны.

Глазами она искала Гийома. Гийом не заботился о христианском милосердии. Пользуясь своим именем, он отправился в ближайший магазин, чтобы конфисковать револьверы.

Вечером они отправились на ферму. Шел дождь, было холодно. Ферма стояла в глуши. Конюшни были залиты грязной водой со всего двора. В них-то и расположился немецкий госпиталь. Здесь были только раненые со стороны неприятеля, попавшие в плен.

Переговоры проходили под дождем при свете фонаря, которым размахивал невыспавшийся главный врач. По его словам, он не мог и желать большего, чем избавиться от этих паразитов.

В руках он держал вилы и фонарь. Во мраке трудно было различить раненых – он нащупывал их вилами. Живые громко кричали, и их дела передавали дантисту. Несчастных вытаскивали из конюшни и относили во двор.

Одному из них, лежащему на носилках, свет фар упал на лицо. Он был молод. Он был жив, обе руки оторваны. Он поймал языком маленькую цепочку на шее, и зубами перехватил образок. Несомненно, молил он о чуде: проснуться в Германии, в своей постели, и чтобы опять были руки. Врач вынул образок из его рта, зацепив цепочку зубьями вилы. Изувеченный ее выпустил, но потом попытался дотянуться вновь.

Когда несчастного поставили на ноги, сработал пугающий рефлекс: желая схватиться за борт автомобиля, он вытянул культи… И лишился чувств. Санитары подняли его.

– Так, – говорил французский врач прусскому, – фи тофольны? Фи тофольны? – он коверкал слова, думая, что так понятнее.

Но пленный только кусал губы и давал распоряжения жестами.

– Какая скука, – обратилась мадам Валиш к княгине, заправляя пряди волос в прическу ужасными своими руками, – Все для Валь-де-Грас[17], ничего для Жакоб! Проигранная игра!

Княгиня почти любовалась ею.

– Мадам, чем вы занимаетесь, когда войны нет? – спросила она с той наивностью, что в обществе считалась непозволительной.

– Я? Утром езжу верхом по лесу. Белая сбруя, фиалки на ушах. Обед в «Риц» с 5 до 7. Я декламирую, беру уроки у Ромуальда. По субботам декламирую в «Пти-Пале», в клубе почетных авиаторов. Не думайте, что я всегда хожу в этой форме. У меня собственный стиль. Я люблю обольстительные платья, браслеты на щиколотках и шляпы с перьями а-ля Рембрандт. Знаете ли вы «Невесту Литаврщика»[18]?

Мадам де Борм словно опускалась на дно моря в водолазном костюме, мадам Валиш вела ее по лабиринтам.

– Олле! Олле! Я возвращаюсь к бошам[19]. – Она повернулась на каблуках, словно в испанском танце. – Я познакомилась с Жантилем на балу зубодеров, знаете ли, – сказала она с бельгийским акцентом. – Он был в костюме bоёr – крестьянина, а я была Кармен. И взгляд черных глаз.

Валиш скрылась.

Княгиня де Борм не могла представить мадам Валиш иначе как в дороге, руки в карманах мужской шинели, или днем выносящей горшки.

Клеманс казалось, что она сама много путешествовала и знает людей, но не отдавала себе отчета, что вокруг всегда было одно окружение, как атмосфера у Земли; и, как Земле, ей трудно было представить, что и другие миры – обитаемы.

Эта особа с одной стороны, и столько ужасов – с другой были трудным испытанием для княги. Ведь какой бы остроумной, эксцентричной и уверенной в себе она ни была, даже если в свете ее и осуждали, до этого она играла на любительской сцене, и первое выступление в настоящем театре ее парализовало.

Княгине надо было немедленно взять себя в руки, ведь она была не из тех, кто мирится с неудачами. Немыслимо было торчать посреди фермы немым укором, следовало посмеяться над мадам Валиш и приняться за работу. Решение было принято мгновенно. Она сбросила путы, и, как только мадам Валиш вышла из конюшен, восклицая: «У меня великолепный калека!», княгиня ответила ей уверенным голосом: «Хотите, помогу перенести?»

На обратном пути, в автомобиле, Гийом вывернул карманы, полные немецкими патронами и погонами. Он разложил эту мрачную коллекцию перед мадам де Борм.

Княгиня, сперва ошеломленная, как дебютантка духотой кулис, понемногу привыкала к происходящему.

Ее клонило в сон, Гийома – нет. Он подсунул ей подушки и заснул первым.

Голова его свесилась, язык высунулся из полуоткрытых губ. Рука, лежавшая на ручке дверцы, тяжело упала. Он походил на раненого.

Мадам де Борм тоже заснула.

Остановка десять минут! Перекус! Выходят все! – кричала мадам Валиш, открыв дверцу автомобиля.

– Где мы? – спросила Клеманс все еще в полусне.

Гийом, разом проснувшись, выскочил на дорогу.

– Мы приехали в Μ., княгиня, и раненые кричат от счастья.

В холодной ночи разносились жалобы, проклятья, стуки в стенку.

– Они страдают, – сказала Клеманс. – Вся дорога в ухабах.

– Вам это спать не мешало. И это для их же блага. Их везут к удобным постелям, но они не сознают своего счастья. Но мы застряли! Пять машин без топлива.

Это было действительно так. Нельзя было терять ни минуты. Машины княгини и мадам Валиш должны были отправиться за топливом. И, насколько они знали, только епископ мог дать разрешение на его получение.

Было шесть утра. Жалобы раненых придали решимости мадам де Борм. Для удобства решено было взять с собой семинариста, так и не разыскавшего брата. Его усадили в автомобиль, где дремал Жантиль, и уже вскоре они были у крыльца дома епископа. Княгиня позвонила. Отворила старая служанка. За ней появился молодой священник, на ходу застегивавший сутану. Мадам де Борм рассказала ему о трудностях. Молодой священник посочувствовал им и распорядился принести хлеба и варенья, пока сам отправился докладывать Монсиньору.

Монсиньор, вечно бодрствующий, разглядел между ставен участников вчерашней кавалькады. Он оделся, сбежал вниз и накинулся на Клеманс, не дав той произнести ни слова. Белый от гнева, он выговаривал ей за их проезд накануне. Он один мог распоряжаться транспортом. У него был полный контроль над работой медицинских служб. И их документы его не интересовали, и ни капли топлива они не получат.

– А! – кричал этот добрый, но ослепленный славой Ришелье, человек, который мечтал о мантии кардинала. – А!