Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Она забавлялась ролью ангела. С полузакрытыми глазами, улыбающаяся, держа руку на кнопке, она возникала, залитая светом, и исчезала по своему желанию.

Мадам де Борм попросила Гийома высунуться из двери и крикнуть доктору, чтобы они погасили свет. Было опасно разыгрывать ангела там, где малейшее освещение давало повод расстрелять их, приняв за шпионов.

Клеманс и Гийом понимали друг друга. Они прильнули к окнам, как дети, жаждущие пирожного.

Они были в кулисах драмы. Сцена приближалась. Они разглядывали окружающую глушь, деревья слева и справа, ночь, наполненную пушечной канонадой. Разве не были они похожи на тех меломанов с галерки, что слушают Стравинского, склонившись над черной бездной партера?

Долгий переезд не утомлял их. Они стойко переносили и мрачный запах братских могил, и монотонный шум рушащегося горизонта.

Скоро этот гул перестанет казаться скрипом дверей, доносящимся с пятого этажа. Он сотрясет автомобиль, окутает его отблесками.

Княгиня и Гийом, каждый по-своему, ждали этот великий момент.

Какой таинственный закон соединяет Гийома, мадам Валиш и княгиню де Борм? Их жаждущие приключений души кинулись навстречу с разных концов света.

Вдруг передняя машина съехала в сторону и остановилась. Показались колонны и забор. Что происходит? Все просто. У Верна в окрестностях Парижа была усадьба, и он решил завезти туда сотню горшков герани. Не предупредив ни словом княгиню, сарказма которой побаивался, Верн нагрузил машину тайком и условился с мадам Валиш сделать этот огромный крюк.

Итак, вместо того, чтобы приближаться к фронту, они удалялись все больше.

Узнав о таком маневре, княгиня де Борм вышла из себя. Доктор же выгружал свою герань. Она схватила его за рукав, но в тот момент, когда уже собралась разразиться упреками, Верн повернулся к ней и был так смешон, что та расхохоталась. На нем были очки в резиновой оправе, и профиль его казался античным. Этот смех спас доктора. Княгиня не могла остановиться: она смеялась до слез и продолжала хохотать, пока перетаскивали горшки. И только она успокоилась, как смущенный Верн подошел с извинениями, что вызвало новый приступ.

«Вот это женщина, – думал Гийом, – с такой всегда можно договориться».

– Вы верите в Бога, мадам? – спросил он ее.

– Да, – ответила Клеманс, – особенно когда страшно: например, в поездке по железной дороге.

На рассвете они приехали в Μ.

Круто спускавшаяся вниз улица была запружена народом. Епископ в короткой сутане уже изливал речи. Он покидал эту улицу только ради службы в соборе. Он был тщеславен, любил пышность и почести, потому не желал терять ни единого мгновения своей славы.

Этот театральный персонаж стоял, высоко приподняв одеянье, обнажая икры такого лилового цвета[14], как если бы германские волны, отхлынув, оставили на них свои следы.

Он объединял горожан и главенствовал, как капитан на мостике. Женщины целовали аметист в его кольце, мужчины ожидали приказаний. Великолепный и напыщенный, он казался сказочной фуксией[15].

Заметив конвой, пересекший город, он сдвинул брови и без особых церемоний остановил автомобили. Княгиня хотела подойти за благословением, но Жантиль не верил в Бога, не верил и в вертящиеся столы. Мадам Валиш восхищалась таким полным неверием.

– Чудовище! – восклицала она. – Он ни во что не верит!

– Мадам, – отвечал дантист презрительно, – я верю в колебания воздуха.

Епископ был им смешон.

– Он с самого рассвета вырядился в бальное платье, – воскликнула мадам Валиш.

– Доброго вам дня, Dominus vobiscum amen[16], – пробормотал доктор, и автомобиль увлек за собой остальных под разгневанным взором величественного старца.

Можно сжечь город, но нельзя сжечь епископа. На следующий день они поплатились за промах.

Но в тот момент самым раздражающим был семинарист. Он разыскивал без вести пропавшего брата, а потому присоединился к конвою. Он сжался в комок на сиденье последнего автомобиля, но орлиный взор епископа пересчитал каждую пуговицу на его сутане. Семинарист понял, что пропал.

Мадам Валиш ему сочувствовала.

– Бедный vobiscum, – сказала она доктору.

Она звала vobiscum’ами священников. Но доктор спал. Мадам Валиш прикрыла его шалью и взяла холодную руку в свою.

Небо было розовым. Пели петухи. От выстрелов тряслись стекла. Холмы, дым, повозки и лошади окрасились в розовый. На краю розового поля свеклы бесстыдно сидели на корточках драгуны, сверкая розовой кожей. Другие, в одних рубахах, умывались. Появление женщин их ошеломило. Княгиня, махнув им рукой, долго еще вглядывалась в розовые фигуры с округлившимися глазами и разинутыми ртами.

«Кулисы, – подумала она, – вот переодеваются актеры и массовка».

Понемногу, от поста к посту, добрались до городка, где под круглый шатер, как цирк, воздвигнутый на площади, привозили раненых.

Машина мадам Валиш остановилась. Она не искала битвы, она искала ее жертв.

Молодые врачи встретили это неожиданное подкрепление доброжелательно, хотя и с удивлением. Они открыли один из ящиков, раздали бутылки и оповестили главного врача. Тот же отнесся к штатским с недоверием. Он резко отказал мадам Борм на просьбу выдать раненых.

– Нет, мадам! – кричал майор. – Солома уже роскошь для них. Им больше ничего не требуется. Вообще, оставьте раненых в покое. В этой войне они станут лишь помехой.

Участники конвоя слушали, не проронив слова. Княгиня была готова оборвать его. Но вульгарность отдает предпочтение вульгарности, и только к ней был чувствителен майор. Он не поддался очарованию Клеманс. Мадам Валиш покорила его. Она удивительно кстати вставила имя Гийома, и майор сразу переменился.

Выдать раненых он все так же отказывался, но разрешил раздать сладости и сделать перевязки. А также назвал ферму, расположенную в девяти километрах, где раненые находились в таких тяжелых условиях, что их непременно отпустят.

В шатре десятка три мучеников лежало в агонии на тюках соломы. Ни на что не похожий запах, сладковатый, смрадный, к которому гангрена прибавляла свой черный мускус, – сжимал сердце. У одних лица были раздуты и желтые, усиженные мухами; другие цветом кожи и худобой напоминали монахов Эль Греко. И все они казались жертвами газовой атаки.

Кровь запеклась на поношенных мундирах, не позволяя различать ни красок, ни знаков. Невозможно было определить, кто немец, кто француз. Их объединяло одно: великое оцепенение.

Мадам де Борм испугалась, что ей стент дурно. Чтобы прийти в себя, она сделала нечеловеческое усилие. Разве не была ли она правнучкой человека, кто, не желая сдаться, разбил стакан и проглотил стекло?

Но подлинно удивила мадам Валиш. Она оказалась в своей стихии. Этот морг преобразил ее. Она шутила, употребляла казарменные словечки, готовила бинты