Священные чудовища. Ужасные родители - Жан Кокто

Это смятение не прекращалось ни на минуту, ибо война краткая могла дозреть и, так сказать, упасть с дерева, но война, по странным соображениям продленная – силой привязанная к ветке, – давала временные улучшения, которые были равно пробой и промахами.

Правительство бежало из Парижа, или – по наивной формулировке одного из своих членов – выехало в Бордо, чтобы организовать победу на реке Марне[10].

Победа эта, приписанная чуду, вполне объяснима. Для этого достаточно вспомнить школу. Чуть только обстоятельства мешают примерным ученикам слепо следовать намеченному плану, шалуны всегда берут над ними верх. А все же живая смута, взяв верх над устойчивым строем, не перестает быть смутой. Она покровительствует бессмыслице.

В еще спокойном Париже дочь одного из сановников Республики переоборудовала клинику доктора Верна под Красный Крест. Точнее, преобразовала она нижний этаж этого прекрасного, старинного отеля, расположенного на левом берегу, а остальное оставила штатским больным. В этом добром деле она проявила столько горячности, что охладить ее мог только отъезд правительства. Тогда, извинившись, она сообщила доктору, что вынуждена ехать с отцом, хоть и была уже достаточно взрослой, чтобы ему не повиноваться.

Итак, она уехала, оставив хирургам, добровольцам-санитарам и сестрам оборудованные палаты.

Доктор Верн был спиритуалистом. Свою многочисленную клиентуру он забросил, поручив первоклассным специалистам, прикомандированным к госпиталю.

Верн, которого подозревали в пьянстве, часть дня проводил в своем кабинете – бывшей комнате привратника, выходящей во двор, – и оттуда гипнотизировал больных.

– Хромайте, – внушал он одному, – кашляйте, – приказывал он другому.

Ничто так не занимало его, как эти нелепые явления. Однажды он исподтишка усыпил весь дом; пациенты, попавшие под его влияние, стали его жертвами. У больных он слыл оригиналом, но они и не подозревали о его мании. Обход он совершал каждый день, но только и делал, что просматривал записи о температуре да, переходя из палаты в палату, бросал нескольких фраз, подобно официанту, переходящему от столика к столику.

Клиника Верна располагалась в бывшем отеле «Веселый» на улице Жакоб. Здание, поддерживаемое по бокам новыми пристройками, возвышалось посреди круглого двора с садом. Из открытых окон нижнего этажа были видны деревья, лужайка и цветочные клумбы. Так что хоть госпиталь и встречал больных мрачным фасадом, потом радовал зеленью сада.

В комнате, сохранившей деревянную отделку, но отлакированную согласно правилам гигиены, лежала дочь княгини де Борм. Девушка только что перенесла операцию по удалению аппендицита. Княгиня, не желая с ней расставаться, занимала соседнюю комнатку.

Мадам де Борм была одним из немногих представителей своего круга, кто остался в Париже после бегства правительства в Бордо. Втайне она радовалась, что у нее есть повод не покидать столицу. В захват Парижа она не верила. Не верила потому, что все верили. И, как случалось девять раз из десяти, благодаря своему строптивому уму оказалась права. Тем не менее ее считали по меньшей мере сумасшедшей. Накануне отъезда ее друг Пескель-Дюпор, редактор газеты «Жур», впустую умолявший ее отправить дочь в Бордо, даже бросил ей, что она остается из упрямства и что ей хочется насладиться дудками и флейтами, играющими марш Шуберта[11].

Но ее истинные мотивы были другого рода.

Княгиня овдовела, будучи еще молодой: муж ее погиб в результате несчастного случая на охоте через два года после свадьбы. Родом она была из Польши – страны пианистов. И княгиня де Борм подчиняла себе жизнь, как виртуоз – рояль, и извлекала из всего такой же эффект, какой виртуоз извлекает как из музыки посредственной, так и из прекрасной.

Она считала своим долгом получать от жизни наслаждение.

Вот как эта изумительная женщина выражалась: «Я не люблю бедных. Я не выношу больных».

Ничего удивительного, что такие слова коробили.

Княгиня желала развлекаться. И умела развлекаться. В противоположность женщинам ее круга, она знала, что не вещи сами по себе доставляют удовольствие, а способы их восприятия. Такое отношение к жизни требует здравомыслия.

Княгине было за сорок. У нее были живые глаза и личико молоденькой девушки, которое немедленно темнело от скуки. Поэтому она и не любила скуки и искала повод к смеху, которого обычно женщины избегают, ведь от него появляются морщины.

Ее здоровье, жажда жизни, необычность нарядов и манер создали ей ужасную репутацию.

Тем не менее она была – сама чистота и благородство. Этого и не могли понять те, для кого благородство и чистота предметы священные, пользоваться коими – святотатство. Княгиня ими пользовалась, утончала, придавала новый блеск. Она преобразовала добродетель, как элегантность преобразовывает чопорную одежду. Ее внутренняя красота была так естественна, что ее просто не замечали.

Ханжи судили о ней именно так, как безвкусно одевающиеся судят об элегантности.

Она родилась под звездой приключений. Ее беременная мать – обманутая, безумная от любви – пустилась на поиски любовника, исчезнувшего несколько месяцев назад. Она разыскала его в маленьком русском городке. Там у двери, за которой слышались голоса и куда она не решилась постучать, влюбленная скончалась от усталости и страданий, родив на свет девочку.

Эта девочка, Клеманс, росла под присмотром пьяницы-слуги. После смерти отца ее взяла на воспитание двоюродная тетка. И этот ребенок – молчаливый, пугливый, инстинктивно защищавшийся от прикосновений – вдруг расцвел, словно роза в руках фокусника.

После одного из балов тетка с удивлением заметила, какой яркой стала красота Клеманс. Она росла, распускалась, цвела телесно и духовно. Она стала подлинным чертенком и заводилой в кругу молодежи.

Наконец, встретив князя де Борма, приехавшего с дипломатической миссией, она обручилась с ним после четырех дней знакомства. Князь был околдован. Она же в нем видела Францию и столицу. Париж казался ей единственным театром, достойным ее дебюта.

После первого порыва искренности зритель замирает, испугавшись, что поддался очарованию. Сначала княгиня была в выигрыше от того изумления, каким встретил ее свет. Но постепенно она стала шокировать своей непосредственностью и неумелой светскостью.

Она касалась тем, которых нельзя было касаться, рассказывала о том, о чем не принято было говорить, и упрямо продолжала речь среди ледяного молчания. Каждый желал, чтобы она сломала себе шею.

Сперва развлекая, она стала раздражать. Она вошла в свет, словно молодой атлет, подошедший к карточному столу, смешавший колоду и заявивший, что пришло время играть в футбол.

Картежники (и старые, и молодые), оглушенные такой дерзостью, поднимались со своих кресел, но вскоре, досадуя, возвращались к игре.

Но если ее характер – яркий, выпуклый, красочный – оскорблял одних, других он очаровывал. И именно из этих немногочисленных других Монтескье выбрал бы себе судей.

Так, от безрассудства к безрассудству,