Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

– Лотта! – вскричал я и, бросившись перед нею на колени, припал к ее руке, орошая ее слезами. – Лотта! Благословение Господа и дух твоей матушки да не покинут тебя!

– Ах, если бы вы знали ее! – отвечала она, пожимая мне руку. – Она была достойна знакомства с вами!

Я едва не лишился рассудка при этих словах. Никогда еще не слышал я более лестных, более окрыляющих слов, обращенных ко мне.

– И этой женщине суждено было уйти в расцвете лет, когда ее младшему сыну не исполнилось еще и шести месяцев!.. – продолжала она. – Болезнь ее продлилась недолго; она оставалась спокойна и принимала свою участь с покорностью, вот только мысли о детях, особенно о младшем, причиняли ей боль. Когда конец ее приблизился и она сказала: «Приведи их ко мне!», я исполнила ее просьбу; они вошли в ее комнату, малыши, ничего не понимавшие, и старшие, убитые горем, и обступили ее кровать, и она благословила и поцеловала каждого, а потом, отослав их, сказала мне: «Будь им матерью!» Я поклялась ей в том. «Это нелегкое бремя, дочь моя, – сказала она. – Но ты чувствуешь, чтó значит материнское сердце и материнское око, я не раз видела это по благодарным слезам в твоих глазах. Дай же братьям и сестрам твоим и то и другое, а отцу – верность и послушание. Это станет ему утешением». Она спросила о папá; отца же в те минуты не было дома: он ушел, чтобы спрятать от нас свою невыносимую боль, раздиравшую ему сердце.

Альберт, ты был тогда в соседней комнате. Услышав твои шаги и узнав, что это ты, она просила позвать тебя, и, когда ты вошел, она посмотрела на нас с тобой спокойным, просветленным взором, в котором была вера в наше счастье, в наше общее счастье…

Тут Альберт порывисто обнял Лотту, поцеловал ее и воскликнул:

– И мы счастливы! Мы будем счастливы!

Даже спокойный, рассудительный Альберт пришел в чрезвычайное волнение, я же и вовсе не помнил себя.

– Вертер, – молвила Лотта, – и этой женщине выпала такая доля! Когда я вспоминаю, как на наших глазах уносили самое дорогое нашему сердцу и никто не чувствовал это так остро, как дети, которые потом еще долго горестно сетовали, что черные дяди унесли их маму!..

Она встала, я же, придя в себя, остался сидеть, не выпуская ее руки из своей.

– Уже поздно, – сказала она. – Пора возвращаться.

Она хотела высвободить свою руку, но я еще крепче сжал ее.

– Мы увидимся! – воскликнул я. – Мы непременно найдем и узнаем друг друга средь любого множества лиц и образов! Я ухожу, ухожу по доброй воле, но, если бы мне надобно было сказать: «навеки», у меня недостало бы сил. Прощай, Лотта! Прощай, Альберт! Мы еще увидимся…

– Надо полагать, завтра, – заметила она шутливо.

Как больно отозвалось в моем сердце это «завтра»! Она же, отнимая руку, не знала, что…

Они пошли по аллее, залитой лунным светом, а я, проводив их взглядом, бросился наземь и выплакал свою боль, затем вскочил, добежал до террасы, успел еще увидеть, как мелькнуло внизу, у калитки, в тени высоких лип, ее белое платье, вскинул руки – и оно исчезло.

Книга вторая

20 октября 1771 г.

Вчера достигли мы цели нашего путешествия. Посланник нездоров и должен будет несколько дней отдохнуть. Все бы ничего, будь он хоть чуточку приветливей. Вижу, вижу, что судьба уготовила мне тяжкие испытания. Однако долой малодушие! С легкою душою можно преодолеть любые тяготы! С легкою душою?.. Перо мое, похоже, насмехается надо мной! О, одна лишь капля безмятежности сделала бы меня счастливейшим из смертных. Увы! В то время как другие, не имеющие и десятой доли моих сил и дарований, бахвалятся предо мною в упоении своего самодовольства, я терзаюсь сомнением в своих силах, в своем таланте! Господи Многомилостивый, ниспославший мне сии дары, – зачем не довольствовался Ты половиною Своих щедрот и не дал мне вместо них веры в собственные силы и способности довольствоваться малым?

Терпение! Терпение! Все образуется. Ты прав, дорогой друг мой. С тех пор как я живу, всякий день обращаясь среди людей, и вижу их нравы, проделки и плутни, я стал менее взыскателен к себе самому. В самом деле, коль скоро мы так устроены, что все соотносим с собою, а себя соотносим со всем, то счастье наше или горе зависит от вещей и явлений, окружающих нас, и потому нет для нас ничего более опасного, нежели одиночество.

Воображение наше, по природе своей обреченное на полет к горним высям, питаемое фантастическими образами поэзии, выстраивает некую иерархию, в коей отводится нам последнее место, и всё, кроме нас, представляется нам достойным восхищения и всякий другой человек – совершенством. И это получается само собою. Мы часто чувствуем, что в нас чего-то недостает, и именно то, чего сами мы лишены, склонны мы видеть в другом, которого к тому же наделяем и всем, что дано нам самим, а в придачу еще и украшаем невозмутимостью идеала. И вот портрет записного счастливца, плод нашего собственного творчества, готов.

Однако при всей нашей слабости и неуверенности в себе, неустанно трудясь и постепенно подвигаясь вперед, часто замечаем мы, что унылые скитания наши по волнам бытия привели нас дальше тех, кто бодро летел к цели на всех парусах… И, поравнявшись с ними либо опередив их, мы испытываем благодатное чувство веры в себя.

26 ноября

Я постепенно начинаю осваиваться на новом месте и чувствую себя уже вполне сносно. Более всего доволен я тем, что не сижу без дела. К тому же меня развлекает множество людей, окружающих меня, новые образы и типы, слагающиеся передо мною в некое пестрое зрелище. Я познакомился с графом К., человеком, коего достоинства день ото дня внушают мне более почтительного уважения; он имеет светлый ум и широкий кругозор, не будучи, однако, оттого холоден и заносчив. Склад речей его, манеры и характер выдают в нем столько искреннего и теплого дружелюбия. Он принял участие во мне, когда я явился к нему по казенной надобности и он с первых слов моих заметил, что мы понимаем друг друга и что он нашел во мне достойного собеседника. Не могу нахвалиться также его открытостью в отношении меня. Нет на свете более высокой, чистой радости, нежели удостоиться доверия богатой души, раскрывающейся тебе навстречу.

24 декабря

Посланник, как я и ожидал, сильно досаждает мне. Он оказался самым педантичным болваном, какого только можно вообразить: все он непременно должен делать по порядку, а в дотошности и въедливости не уступает он и самой сварливой старухе. Это человек, который никогда не бывает доволен собою и которому, стало быть, невозможно угодить. Я привык работать быстро и не люблю буквоедства – как написано, так написано; он же может вернуть мне какую-нибудь бумагу со словами:

– Недурно. И все ж просмотрите еще раз написанное: сколько ни проверяй, а всякий раз найдется что исправить – там придет на память более подходящее слово, там более меткое выражение.

Я в такие минуты прихожу в бешенство. Ни один союз, ни одно соединительное словечко не ускользнет от его внимания, а уж инверсии, которые нет-нет да и вывернутся у меня из-под пера, действуют на него, как на чертей ладан. И если ты дерзнул пренебречь ролью шарманщика и выстроил фразу вопреки раз навсегда заведенной мелодии, то разум его решительно отказывается понимать ее. Иметь дело с таким человеком – истинная мука.

Доверие графа К. – единственное мое спасение. Давеча он сообщил мне со всею откровенностью, как недоволен он медлительностью и педантством посланника.

– Такие люди затрудняют жизнь и себе, и другим, – сказал он. – Однако ж с этим надобно смириться, как смиряется путник с необходимостью идти в гору. Не будь сей горы, путь, конечно же, показался бы много приятней и короче, но другой дороги нет, стало быть, подъема не миновать!

Старик мой, чуя предпочтение, оказываемое мне графом, злится и не упускает случая в моем присутствии дурно высказаться по его адресу; я, разумеется, тотчас противоречу ему, и отношения наши с ним оттого не становятся лучше. Вчера я особенно возмутился, так как критикою своею он