Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

ум мой и мои таланты ценит он более, нежели мое сердце, единственное, чем могу я по праву гордиться, источник всех моих радостей и страданий. Ах, знания мои может приобрести всякий, сердце же такое есть лишь у меня.

25 мая

Была у меня одна затея, о которой не хотел я вам писать, покуда не осуществлю задуманное. Теперь, когда из всего этого ничего не вышло, я с тем же успехом могу открыть вам свой замысел: я хотел уйти на войну. Мысль эта давно занимала меня и стала главною причиною приезда моего сюда, ибо князь в чине генерала состоит на службе при N. Как-то раз во время прогулки я открыл ему свое намерение; он принялся отговаривать меня, и, поскольку желание мое очевидно было скорее прихотью, нежели истинным порывом, я внял его увещеваниям.

11 июля

Воля твоя, а я здесь долее оставаться не могу. Что мне здесь делать? Меня одолевает скука. Князь являет чудеса гостеприимства, и все же я чувствую себя не на своем месте. В сущности, меж нами нет ничего общего. Ему не откажешь в уме, но это ум зауряднейший; общество его мне уже неинтересно – я словно читаю хорошо написанную, но уже известную мне книгу. Я пробуду здесь еще неделю и вновь пущусь в свои скитания. Единственное полезное дело, коим я здесь занимался, – это мое рисование. Князь не чужд искусству и не лишен чувства прекрасного, но чувство это могло бы быть острее, если бы не его отвратительная склонность к теоретизированию и пошлой терминологии. Порою я скрежещу зубами, когда на мои вдохновенно-пламенные речи об искусстве и природе он вдруг важно ответствует какими-нибудь набившими оскомину прописными истинами.

16 июля

Да, я в этом мире – всего лишь странник, пилигрим! А вы? Разве вы суть нечто иное?

18 июля

Куда теперь лежит мой путь? Изволь, сию тебе открою тайну: придется мне все же провести здесь еще две недели, затем положил я осмотреть N-ские рудники, внушив себе, что мне это интересно; в действительности же нет мне до них никакого дела, а просто я желаю вновь оказаться ближе к Лотте. Я и сам смеюсь над своим неугомонным сердцем, но покоряюсь очередной его причуде.

29 июля

Нет, все хорошо! Все замечательно хорошо! Я – ее муж! О Боже, сотворивший меня, если бы Ты даровал мне сие блаженство, вся жизнь моя стала бы одной непрерывной молитвой! Я не ропщу, прости мне эти слезы, прости эти тщетные мечты!.. Она – моя жена! Если бы мне суждено было заключить в объятия это создание, прелестнейшее из всех живущих под луной… О, Вильгельм, кровь леденеет в моих жилах, когда я вижу, как он обнимает ее стройный стан!

Дерзну ли сказать? А почему бы и нет, друг мой? Со мною была бы она счастливей, нежели с ним! Он не тот, кому дано исполнить все желания этой богатой натуры. Ему недостает чуткости и… – право, не знаю, как это выразить! Его сердце не встрепенется в магическом слиянии с ее сердцем в том месте книги, где наши с нею сердца звенят в унисон, или в сотнях других случаев, когда мы делимся впечатлениями о поступках третьих лиц. Однако, дорогой Вильгельм, он любит ее всею душою, а такая любовь с лихвой окупает все!

Нежданный гость, один несносный человек, прервал меня. Слезы мои высохли. Я вновь спокоен. Прощай, друг мой!

4 августа

Я не одинок в своих печалях. Всем людям знакомы горькие разочарования, обманутые надежды. Я навестил свою приветливую крестьянку под старою липою. Старший сын ее бросился мне навстречу; радостный крик его привлек внимание матери, лицо которой показалось мне непривычно печальным. Первыми словами ее были:

– Ах, сударь, Ганс-то мой помер!

То было имя ее младшего мальчугана. Я не нашелся что сказать.

– А муж, – продолжала она, – вернулся из Швейцарии ни с чем, и если бы не добрые люди, пришлось бы ему побираться в дороге. Ведь он, как на грех, захворал там не на шутку…

Я не знал, как утешить ее, и подарил малышу несколько монет. Она стала просить меня взять с собою хотя бы немного яблок, я поблагодарил ее и, приняв угощение, поспешил покинуть место тягостных воспоминаний.

21 августа

Состояние души моей изменяется порою с такою же легкостью и быстротою, с какою мы перевертываем страницу книги. Вдруг забрезжит в полумраке жизни луч радости, всего на мгновенье! Например, когда я так погружен бываю в своих мечтаниях, что уже не в силах противиться мысли: «А если бы Альберт умер? Ты мог бы… Она могла бы» И вот уже я слепо гонюсь за этим призраком, покуда он не приведет меня к пропасти, перед которой я в ужасе замираю и прихожу в себя.

Выйдя за ворота, на дорогу, по которой впервые отправился я к дому Лотты, чтобы вместе с нею ехать на бал, я с изумлением вижу, как все переменилось! Все, все миновалось! Ни единого привета прежней жизни, ни единого отзвука моих тогдашних чувств. То же, должно быть, испытывает дух умершего, воротившись к обгоревшим руинам замка, который некогда в блестящую бытность свою князем выстроил он и украсил со всею возможною роскошью, а затем, умирая, с надеждою завещал любимому сыну.

3 сентября

Порою мне кажется непостижимым, как может, как смеет любить ее другой, когда лишь я один так горячо, так страстно люблю ее, не зная, не видя и не имея ничего другого, кроме нее!

4 сентября

Да, это так. Подобно тому как лето клонится к осени, во мне и вкруг меня тихо воцаряется осень. Листья мои желтеют, в то время как соседние дерева уже обнажились. Я, кажется, писал тебе как-то об одном крестьянском парне, в самом начале моего прежнего здесь пребывания. Теперь, вернувшись в Вальгейм, я справился о нем; мне сказали, что его прогнали с места и с той поры более никто ничего о нем не слыхал. Вчера я случайно встретил его на дороге, ведущей в другую деревню, заговорил с ним, и он поведал мне свою историю, тронувшую меня до глубины души; ты легко поймешь отчего, как только я перескажу тебе сию печальную повесть. Но зачем мне это? Отчего я не держу при себе все свои страхи и горести? Зачем омрачаю ими и твою душу? Зачем то и дело даю тебе повод жалеть и бранить меня? А впрочем, все равно, видно, и это написано мне на роду!

Сначала он в кроткой печали, которую я принял было за робость характера, лишь отвечал на мои вопросы; затем, словно вдруг вспомнив, узнав и меня, и себя, разговорился и сам стал каяться в своих прегрешениях, сетовать на свою несчастную судьбу. Друг мой, если бы я мог представить на твой суд каждое его слово! Он, точно исповедуясь, рассказывал мне в каком-то странном упоении нахлынувших воспоминаний о том, как страсть к хозяйке росла в нем день ото дня, как он в конце концов пришел в полное смятение и уже не отдавал себе отчета в том, что делает, что говорит, и, по его собственным словам, совсем потерял голову. Он не мог ни есть, ни пить, ни спать; кусок застревал у него в горле; в работе делал он то, чего ему не велели, поручения же, напротив, забывал; он словно одержим был злым духом. И вот однажды, когда она направилась в одну из верхних комнат, он пошел следом, вернее сказать, ноги сами неудержимо повлекли его за ней. Не встретив сочувствия своим мольбам, он попытался овладеть ею силой; он и сам не понимал, что с ним происходит, и, Бог ему свидетель, говорил он, намерения его всегда были честны, и ничего он не желал так страстно, как обвенчаться с ней и жить душа в душу до гроба. Дойдя до этого места, он начал вдруг запинаться, как человек, который хотел бы сказать еще что-то, но не решается. Наконец он, робко, преодолевая стыд, признался, что она до того позволяла ему некоторые вольности и сама удостоивала его разными знаками расположения. Дважды или трижды он прерывал свою речь и живо уверял меня, что говорит это вовсе не для того, чтобы очернить ее, как он выразился, что он, напротив, любит и почитает ее не менее прежнего и у него никогда не повернулся бы язык вымолвить такое, если бы он не опасался,