Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

что я приму его за распутника и безумца. И тут, дорогой мой, я вновь завожу свою старую песню, от которой мне не избавиться до смерти: если бы я мог изобразить тебе этого человека таким, каким он предстал передо мною в тот день, каким я до сих пор вижу его внутренним взором своим! Если бы я мог выразить тебе все так, чтобы ты почувствовал, какое живое участие принимаю я – и не могу не принимать – в его судьбе! Однако довольно, коль скоро ты знаешь и мою судьбу, и меня самого, нет нужды говорить тебе, чтó влечет меня ко всем несчастным и в особенности к этому бедняге.

Перечитывая это письмо, я заметил, что забыл рассказать, чем кончилось дело; впрочем, финал сцены нетрудно вообразить. Она стала упорно сопротивляться, на помощь подоспел ее брат, который давно уже ненавидел его, опасаясь, что новое замужество сестры лишит его детей наследства, в то время как, оставаясь бездетною вдовой, она вселяла в него определенные надежды. Он вытолкал беднягу из дома и поднял такой шум в деревне, что сестра, если бы и захотела, не смогла бы уже вновь принять его обратно. Теперь она взяла себе нового работника, который, по слухам, тоже стал предметом ее раздоров с братом, но за которого она, как твердят в один голос соседи, невзирая на то, непременно выйдет, а этого, заявил мой знакомец, он не перенесет.

В истории, которую я поведал тебе, я ничего не преувеличил и не смягчил; более того, рассказ мой вышел чересчур слабым и грубым, ибо я, по обыкновению, пользовался чопорным языком пресловутой морали.

Одним словом, эта любовь, эта верность, эта страсть – вовсе не плод поэтического вымысла. Она живет, она существует во всей своей чистоте среди представителей низшего сословия, коих мы считаем необразованными и грубыми. Мы, образованные, то бишь преобразованные в ничто, в пустоту! Прошу тебя, читай сию историю с благоговением. Сегодня я покоен и кроток, меня умиротворили эти строки; ты сам можешь судить по почерку: перо мое нынче против обыкновения не скачет в безумной пляске и не резвится, разбрызгивая чернила. Читай, дорогой мой, и думай о том, что сие есть вместе и история твоего друга. Да, то же было – и будет – со мною, с одною лишь разницею, что нет во мне и половины доброты и решительности моего бедного знакомца, с коим едва ли решился бы я сравнить себя.

5 сентября

Она написала своему мужу записочку в одну из отдаленных деревень, где задержали его неотложные дела. Начиналось сие послание следующими словами: «Любимый мой, несравненный! Возвращайся как можно скорей. Жду тебя с радостным нетерпеньем…» Тут приехал его друг и привез известие, что в силу некоторых обстоятельств отсутствие его продлится дольше, чем он предполагал. Неотправленная записка так и осталась лежать на столе и вечером подвернулась мне под руку. Я прочел ее и улыбнулся; она спросила, чему я улыбаюсь.

– Что за дивный дар – воображение! – воскликнул я. – Я лишь на миг представил себе, что записка адресована мне…

Она не ответила, видимо недовольная моими словами, и я умолк.

6 сентября

Долго не мог я расстаться с своим синим фраком, в котором в первый раз танцевал с Лоттой, так что он в конце концов пришел уже в полную непригодность. Впрочем, новый велел я шить так же точно, как прежний, с таким же воротником и такими же лацканами, а жилет и панталоны к нему вновь заказал желтые.

Увы, новое платье не вызывает во мне старых чувств. Право, не знаю, быть может, со временем оно станет мне ближе и роднее?

12 сентября

Она на несколько дней уезжала к Альберту, с тем чтобы вернуться вместе с ним. Сегодня я вошел в ее комнату, она поднялась мне навстречу, и я поцеловал ее руку с неописуемой радостью. Сидевшая на зеркале канарейка вспорхнула и опустилась ей на плечо.

– Новый друг, – сказала она и поманила птичку на ладонь. – Я купила ее для наших малышей. Какая прелесть! Вы только посмотрите на нее! Когда я угощаю ее хлебом, она машет крылышками и так чинно клюет. Она даже целует меня, вот смотрите!

Она подставила птичке свои божественные уста, и та нежно ткнула в них крохотным клювиком, словно могла оценить их ни с чем не сравнимую сладость.

– Пусть она поцелует и вас, – сказала она и протянула мне птичку.

Едва ощутимое прикосновение пернатой невелички показалось мне невесомою лаской ветерка, предвестницею нежной любовной услады.

– Ее поцелуй не так уж бескорыстен, – заметил я, – она ищет пищи, и пустые ласки ей скучны.

– Она ест у меня изо рта, – ответила Лотта и предложила своей питомице несколько крошек, зажав их меж губами, дразнившими мой взор несбыточной надеждой на неги невинной любви.

Я отвернулся. Зачем она мучает меня? Зачем тревожит мое воображение этими картинами ангельского целомудрия и блаженства и пробуждает мое сердце от спасительного сна, навеваемого порою монотонностью жизни? Впрочем, отчего бы ей не делать этого? Ведь она так верит мне! Она знает, как я люблю ее!

15 сентября

Дорогой Вильгельм, меня приводит в ярость одна уже только мысль о существовании людей, не способных ни понять умом, ни почувствовать сердцем всей важности того немногого, что еще имеет ценность на земле. Ты, верно, помнишь еще ореховые деревья, под коими сидел я вместе с Лоттою и добрым стариком-пастором в деревушке N., великолепные ореховые деревья, всякий раз наполнявшие мою душу восторгом! Каким уютным и тенистым был пасторский двор благодаря этим деревьям! Какие восхитительные ветви осеняли его! А сколько связано было с ними воспоминаний, уходящих далеко в прошлое, к добрым священникам, насадившим их! Школьный учитель не раз упоминал в беседах с нами имя одного из них, о котором слышал он от своего деда и который, по рассказам старожилов здешних мест, был предобрейшей души человек; память о нем под сими деревьями была священна. Верь мне, у учителя на глазах были слезы, когда вчера речь зашла о том, что их срубили. Срубили!.. Я взбешен, я готов прибить мерзавца, поднявшего на них кощунственный топор! Будь у меня во дворе такие деревья, я, кажется, сам умер бы от горя, если бы хотя одно из них само по себе погибло от старости, – и вот я должен мириться с сим варварством! Одно утешительно, драгоценный друг мой: я не одинок в своем возмущении! Вся деревня негодует, и надеюсь, госпожа пасторша явственно почувствует сие негодование на масле, яйцах и прочих пожертвованиях и поймет, какую рану нанесла она всей общине. Ибо не кто иной, как она, жена нового пастора (предшественник его тоже почил), худосочная, болезненная особа, имеющая все основания быть безучастной к окружающему миру, который так же безучастен к ней, была причиной свершившегося злодеяния. Эта глупая ворона, возомнившая себя столпом учености, разглагольствует о свободном толковании канона, горой стоит за новомодную морально-критическую реформацию христианства, пренебрежительно пожимает плечами в ответ на любые упоминания Лафатеровых «фантазий»[81] и по причине своего совершенно расстроенного здоровья не находит в Божьем мире ни проблеска радости. Только такая каналья и могла срубить мои деревья. Ты видишь: я никак не могу прийти в себя! Вообрази: от облетающей листвы во дворе у нее делается грязно и сыро, сами деревья загораживают ей свет, а когда созревают орехи, мальчишки сбивают их камнями, и это действует ей на нервы, служит помехою ее глубоким мыслительным опытам по сопоставлению Кенникота, Землера и Михаэлиса[82]. Видя недовольство жителей деревни, особенно стариков, я спросил некоторых из них:

– Отчего же вы стерпели это?

– А что нам остается? – ответили они. – Со старостой не поспоришь.

Однако есть правда на земле! Староста и пастор, который и сам страдал от жениных причуд, сговорились извлечь из сей оказии некоторую выгоду и поделить барыши. Но тут прослышала о срубленных деревьях палата и сказала: «Выгода-то есть, да не про вашу честь!» Ибо она давно заявляла свои права на ту часть усадьбы, где стояли деревья, и потому, не мешкая, продала их с торгов. И вот они лежат на земле, дожидаясь своей участи! О, будь я князь! Я проучил бы их всех – и пасторшу, и старосту, и палату!.. А впрочем, будь я князь, мне не было бы никакого дела до деревьев!

10 октября

Стоит мне заглянуть в ее черные глаза, как я уж всем доволен!