Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

целил и в меня: мол, для простых дел граф вполне годится, он легко управляется с работою, неплохо владеет пером, однако же ему, как и всем господам сочинителям, недостает глубоких знаний. И все сие произнес он с такою миною, как будто желал сказать: «Разве ты не чувствуешь, в чей огород брошен камень?» Но на меня слова его не произвели никакого действия, ибо я презираю людей, способных так мыслить и вести себя. Я не замедлил парировать сей выпад и дал ему решительный отпор, заявив, что граф, несомненно, заслуживает всяческого уважения, как своим характером, так и своими знаниями.

– Я не встречал доселе человека, – сказал я, – коему посчастливилось бы столь успешно изощрить свой ум, охватить им бесчисленное множество предметов и не менее успешно пользоваться им в повседневной жизни.

Но для его мозгов это китайская грамота, и потому я поспешил откланяться, дабы не портить себе кровь, выслушивая новые нелепицы.

И сей напастью обязан я вам, загнавшим меня в это ярмо своими увещеваниями и проевшим мне плешь своими гимнами о пользе труда. Труд! Да в сравнении с крестьянином, который сажает картофель и возит в город на продажу зерно, я просто бездельник. А если ты скажешь, что я не прав, то я готов еще десять лет провести на сей галере, к коей прикован пудовою цепью.

А этот блеск убожества, смертная скука при виде дрянных людишек, копошащихся вокруг! Жажда чинов, хищное стремление опередить соперника хоть на шаг, жалкие, ничтожные страстишки, ничем не прикрытое корыстолюбие! Возьмем для примера одну особу, докучающую всем рассказами о своем благородном происхождении и о земельных угодьях, так что всякий приезжий невольно подумает: вот дура, возомнившая бог весть что о своем худородном дворянстве и о мнимом богатстве своих имений! Но что еще хуже: особа сия – дочь местного писаря… Нет, разум мой отказывается понимать сей сорт людей, готовых добровольно срамить себя столь диким способом.

Впрочем, друг мой, день ото дня вижу я отчетливей, как глупо судить о других по себе. И поскольку мне вполне хватает хлопот с самим собою, а мятежное сердце мое не ведает мира и тишины, я охотно предоставил бы другим идти своею дорогой, если бы только и они с своей стороны оставили меня в покое.

Более всего раздражают меня эти злополучные сословные отношения. Разумеется, я не хуже других понимаю необходимость различий подобного рода и вижу, какие выгоды сулят они мне самому; если бы они еще не становились обузою, не препятствовали мне обрести те крохи радости, те отблески счастья, которые еще доступны мне на этой земле! Недавно познакомился я во время прогулки с некой фройляйн фон Б., прелестным созданием, поразившим меня необыкновенною живостью характера, которую чудом умудрилась она не растерять посреди этой мертвой пустыни. Мы разговорились и понравились друг другу, и, прощаясь, я попросил у ней позволения навестить ее. Она дала свое согласие с такою очаровательной естественностью, что я не мог дождаться подходящего случая отправиться к ней. Она не из здешних мест и гостит у тетки. Старуха мне не понравилась. Я выказал ей много внимания, в разговоре обращался большею частию к ней и менее чем через полчаса знал о ней почти все, что потом поведала мне сама фройляйн: что любезная тетушка ее живет в нужде, не имея ни ума, ни приличествующего ей состояния, не зная иной опоры, кроме длинной череды предков, иной защиты, кроме своего аристократизма, коим она отгородилась от мира, и иной радости, кроме сомнительного удовольствия презрительно взирать с высоты своей знатности на суетную возню бюргеров. Сказывают, что в молодости она была хороша собою и беззаботно порхала по жизни, муча своенравием и капризами бедных своих поклонников, пока наконец уже в зрелые лета не преклонила гордую выю под иго полной покорности одному отставному офицеру, столь дорогою ценою купившему себе богатство и скоротавшему с нею за то ее медный век до самой своей смерти. Теперь она доживает в одиночестве свой железный век, который был бы для нее гораздо суровей, если бы не любезность племянницы.

8 января 1772 г.

Что же это за люди, вся душа которых сосредоточена на этикете, а все помыслы и чаяния из года в год устремлены лишь к одному – как бы на званом обеде оказаться хотя бы на одно место ближе к главе стола. А между тем жизнь их не становится от того легче, ибо алчная погоня за чинами отвлекает их от важных дел. На прошлой неделе во время катания на санях разгорелась ссора из-за места, и все удовольствие было испорчено.

Глупцы! Им никак не взять в толк, что вовсе не место красит человека, что тот, кто занимает первое место, редко играет первую скрипку! Подобно тому как министр порою оказывается могущественней короля, а секретарь влиятельней министра! И кто в сем случае по праву может называться первым? Сдается мне, что тот, кто окажется дальновиднее своих соперников и у кого достанет власти или хитрости направить их силы и страсти к осуществлению собственных планов.

20 января

Дорогая Лотта!

Пишу к Вам из бедной каморки на крестьянском постоялом дворе, в коей спасаюсь я от злой непогоды. С той поры как я оказался в унылом захолустье Д., посреди совершенно чуждых моему сердцу людей, не было у меня до сего дня ни разу ни единого порыва писать к Вам. И вот в этой хижине, в этом одиночестве, в этом снежном плену, где свирепый ветер сыплет град в мое окошко, первая мысль моя была о Вас. Едва переступил я порог комнаты, как перед внутренним взором моим предстал Ваш образ, священный и родной, ожила память о Вас, о Лотта! Хвала Господу! Наконец-то и мне вновь выпал миг счастья!

Если бы Вы видели меня, драгоценная моя, в этом омуте тусклых впечатлений! Душа моя словно выжжена! Ни единого мгновения полноты сердца, ни единой минуты радости! Ничего! Ничего! Я как будто смотрю картинки из «волшебного фонаря», вижу, как двигаются фигурки людей и животных и то и дело спрашиваю себя, не оптический ли это обман. Я и сам чувствую себя такою же фигуркою, сам играю в эту игру, вернее, кто-то играет мною, как марионеткой; время от времени я хватаю за деревянную руку своего соседа и вздрагиваю от ужаса и отвращения. Решив вечером полюбоваться восходом солнца, я не нахожу в себе сил подняться с постели; положив днем непременно отправиться на прогулку ночью, чтобы насладиться лунным сиянием, я в конце концов остаюсь дома. Я не понимаю, для чего я встаю, зачем ложусь спать.

Мне недостает закваски для брожения моих жизненных сил; таинственный огонь, не дававший мне сомкнуть глаз ночью и пробуждавший меня утром, угас.

Из здешних женщин лишь одна-единственная, некая фройляйн фон Б., достойна внимания и сравнения с Вами, дорогая Лотта, если только это вовсе возможно – равняться с Вами. «Смотрите-ка, – скажете Вы, – да он преуспел в науке говорить комплименты!» И вы недалеки от истины. Я с некоторых пор сделался очень любезен, потому что ничего другого мне не остается, блистаю остроумием, и дамы находят, что мне нет равных в искусстве тонкой лести (и лжи, прибавите Вы, ибо одно без другого не обходится, не правда ли. Однако я намеревался поговорить о фройляйн фон Б. В ней много душевности, которая светится в ее голубых глазах. Знатность ее ей в тягость, ибо не может удовлетворить ни единого из ее желаний. Она мечтает вырваться из этой городской сутолоки, и мы порою часами предаемся идиллическим фантазиям на тему сельской жизни; и представьте, много говорим о Вас! Она искренне восхищается Вами, охотно слушает мои рассказы о Вас, любит Вас!..

О, как бы мне хотелось сидеть у Ваших ног в милой, уютной комнатке, смотреть, как наши славные малыши резвятся вокруг меня, а когда они не на шутку расшалятся, утихомирить их какой-нибудь страшною сказкой. Но солнце восходит уже во всем своем великолепии над сверкающими снежными просторами, метель улеглась, и мне пора возвращаться в свою клетку. Прощайте! С вами ли Альберт? И как…? Да простит мне Господь этот вопрос!

8 февраля

У нас уже восемь дней держится наиотвратительнейшая погода, которую приветствую я всею душой. Ибо во все время моего пребывания здесь не знал я ни единого светлого, погожего дня, который бы кто-нибудь не омрачил или не испортил вовсе. И потому, если за окном дождь, метель, стужа или оттепель, я торжествую: стало быть, дома