Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

– Что вы имеете в виду, фройляйн? – спросил я, с трудом скрывая охвативший меня ужас. Ибо слова, сказанные мне давеча Аделином, вновь пришли мне на память и обожгли меня точно каленым железом.

– Скольких испытаний мне уже стоило это происшествие! – промолвила бедная девушка, и слезы блеснули у ней на глазах.

Я, уже не в силах совладать с собою, готов был броситься перед ней на колени.

– Объяснитесь же, сударыня! – взмолился я.

Слезы градом покатились по ее щекам. Я был вне себя. Она утирала слезы, не пытаясь скрыть их от меня.

– Тетушка моя вам знакома, – заговорила она наконец. – Она в тот вечер тоже была у графа и… Боже, какими глазами она смотрела на этот спектакль! Вертер, вчера ночью и сегодня утром мне пришлось выслушать гневную проповедь о вреде моего знакомства с вами, и я принуждена была покорно взирать на то, как вас унижают, оскорбляют, и не смела должным образом вступиться за вас…

Каждое слово ее вонзалось мне острым кинжалом в сердце. Она не догадывалась, насколько милосерднее было бы утаить это от меня, но, напротив, присовокупила к уже сказанному еще и свои предположения о том, как именно мне станут перемывать косточки и злорадствовать на мой счет, ликуя по поводу моего наказания за высокомерие и презрение к окружающим, в коем меня давно уже обвиняют. Слышать все это из ее уст, дорогой Вильгельм, в сочетании с выражением искреннего глубочайшего участия… Я был раздавлен и уничтожен и до сих пор не могу прийти в себя от ярости. Я желал бы, чтобы кто-нибудь решился высказать мне все в лицо и я вонзил бы ему в грудь шпагу. При виде крови мне стало бы легче. Сколько раз я уже хватался за нож, чтобы отворить самому себе кровь. Говорят, будто бы есть такая редкая порода лошадей, которые сами, повинуясь инстинкту, способны прокусить себе жилу, чтобы выпустить дурную кровь, будучи загнаны или слишком разгорячены. Так часто бывает и со мной: мне хочется вскрыть себе вену и обрести вечную свободу.

24 марта

Я подал прошение об отставке, и, смею надеяться, мне не будет в том отказа. Вы же простите меня, что я не испросил прежде вашего на то согласия. Мне непременно надобно уехать отсюда, а все доводы, которые вы стали бы приводить, убеждая меня остаться, знаю я наперед. Объяви же матушке обо всем как-нибудь помягче: сам я не сумею сделать это надлежащим образом; придется ей смириться с тем, что я ничем не могу ей помочь. Ей, верно, будет больно вдруг увидеть, как обрывается едва начатое восхождение ее сына к высоким чинам тайного советника и посланника. Не долго резвилась лошадка! Милости просим в стойло! Думайте обо мне что хотите, взвешивайте все «за» и «против», прикидывайте сколь угодно все возможные условия, позволившие бы мне остаться при дворе, – с меня довольно, я уезжаю, а чтобы вы знали цель предстоящего мне путешествия, спешу сообщить, что здесь нынче находится князь **, который весьма дорожит моим обществом; услышав о моем намерении, он просил меня отправиться вместе с ним в его владения и погостить у него до лета, обещая мне полную свободу, и, коль скоро нас с ним объединяет относительное сходство взглядов, я решился наудачу принять его приглашение.

19 апреля

Благодарю тебя за оба твои письма. Я не отвечал на них, ожидая ответа на свое прошение об отставке; я опасался, что матушка обратится к министру и затруднит исполнение моего плана. Но теперь все благополучно разрешилось, отставка получена. Не стану говорить вам, с какою неохотою мне ее дали и что пишет мне министр, дабы вы не обрушились на меня с новыми причитаниями и увещеваниями. Наследный принц прислал мне на прощание двадцать пять дукатов с письмом, растрогавшим меня до слез, так что деньги, испрошенные мною недавно у матушки, мне более не надобны.

5 мая

Завтра я уезжаю отсюда, а так как место моего рождения находится всего в шести милях от дороги, которою я поеду, решился я наведаться туда, вспомянуть былые времена, благословенные дни, проведенные в счастливых грезах. Я желаю войти в те самые ворота, через которые матушка выехала вместе со мною, покидая после смерти моего отца родные пенаты, чтобы затвориться в несносном городе. Прощай, Вильгельм! Весть о моих странствиях не заставит себя долго ждать.

9 мая

Паломничество к родным местам совершил я со всем подобающим случаю благоговением и испытал при том неожиданные чувства. У могучей липы, что стоит в четверти часа пути от города в сторону С., велел я кучеру остановиться, вышел из кареты и отправился далее пешком, чтобы не торопясь, всем сердцем живо насладиться новизною каждого воспоминания. И вот я стоял под липою, бывшею некогда, в далеком детстве, целью и границею моих прогулок. Как все переменилось! Тогда в счастливом неведении своем жадно стремился я в далекий незнакомый мир, где надеялся найти иную пищу для сердца, иные наслаждения и утолить неизбывную тоску в груди. Теперь, воротившись из этого дальнего мира, я особенно остро почувствовал бремя всех несбывшихся надежд и неосуществившихся замыслов! Я видел пред собою горы, тысячекратно бывшие предметом моих желаний. Я мог некогда часами сидеть здесь, тоскуя по этим манящим вершинам, мысленно затерявшись в этих приветливых, подернутых сизою дымкою лесах и долинах, ласкающих взор, и всякий раз, когда в положенный час я должен был возвращаться домой, с какою неохотою покидал я заветное место!.. Я приближался к городу, приветствуя старые, до боли знакомые загородные домики и досадливо морщась при виде новых построек, как и прочих иных перемен. Пройдя через наши ворота, тотчас почувствовал я себя дома. Дорогой мой, я не стану вдаваться в подробности; насколько радостным было чувство свидания с родиной, настолько же унылым выглядело бы оно, будучи облеченным в слова. Я решил остановиться на площади, рядом с нашим старым домом. По дороге заметил я, что школу нашу, в тесный мир которой втиснуто было наше детство и где постигали мы книжные премудрости под руководством славной старухи, обратили в лавку. Мне тотчас припомнились все тревоги, все слезы, все страхи и тягостные сомнения, перенесенные в этой убогой каморке… Каждый шаг мой изумлял меня и волновал мое воображение. Паломник на богомолье едва ли встречает на пути своем столько святынь, и душу его едва ли столь часто охватывает священный трепет. Вот лишь один пример из тысячи. Я прогулялся вдоль реки до одной знакомой усадьбы; здесь я часто бывал в детстве, мальчишками мы упражнялись здесь в меткости и ловкости, бросая плоские гладкие камни и стараясь заставить их прыгать по воде возможно дольше. Я живо вспомнил, как порою, стоя над рекой, провожал взглядом волны; какие фантазии рождал во мне их бег, какими причудливыми рисовались мне края, сквозь которые лежал их путь, и как скоро иссякало мое воображение, достигнув своих границ, но я не сдавался, стремясь с волнами все дальше и дальше, пока не растворялся совершенно в некой незримой дали… Столь же счастливы в своей ограниченности, дорогой мой, были наши славные праотцы! Столь же младенчески простодушными и наивными были их чувства, их поэзия! Когда Улисс говорит о безбрежном море или бескрайней земле, это звучит так правдиво, человечно, искренно, просто и загадочно! Какой мне прок от того, что я теперь, как и любой школьник, знаю, что Земля кругла? Человеку довольно и клочка земли, чтобы вкусить на ней счастье, и еще меньше, чтобы упокоиться под нею навеки.

Между тем я уже принят под гостеприимными сводами княжеского охотничьего замка. Хозяин пока не докучает мне чрезмерным радушием, он прост и искренен. Однако его окружают странные люди, коих я совершенно не понимаю. На плутов они как будто не похожи, но и назвать их честными я не решаюсь. Впрочем, иногда они кажутся мне таковыми, но доверять им я все же не могу. Что меня огорчает, так это привычка князя говорить о предметах, которые знает он понаслышке или по книгам и о коих судит не иначе как с чужого голоса. К тому же