Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

вот неотвратимый жребий каждого. И если Самому Господу в Его человеческой ипостаси, на Его человеческих устах, чаша показалась горька, для чего же я должен, потворствуя своей гордыне, делать вид, будто на моих устах – сладость? И зачем мне стыдиться в эти страшные минуты, когда все мое существо трепещет на грани жизни и смерти, когда прошлое, молнией сверкнув над мрачной бездной грядущего, погружает все вокруг меня в кромешную тьму и мир гибнет вместе со мной? И в сей разверзающейся тьме – вопль объятой смертным страхом твари, теряющей самое себя, неудержимо летящей в бесконечность; вопль, рвущийся из неведомых недр ее существа, тщетно противящегося распаду: «Боже мой! Боже мой! Для чего Ты меня оставил?» И мне ли стыдиться этого вопля, мне ли страшиться рокового мига, коего не миновал и Он, свивающий небеса словно свиток?

21 ноября

Она не видит, не чувствует, что готовит ядовитое зелье, отравляющее и меня, и ее; я же вожделенно пью из этого кубка, который она подносит мне на мою погибель. Что означает ее ласковый взгляд, часто – нет, не часто, но временами – обращаемый ею на меня? Эта благосклонность, с которой она принимает невольные изъявления моего чувства к ней, это сострадание к моему терпению, отображающееся на ее челе?

Вчера, когда я уходил, она протянула мне руку и сказала:

– До свидания, милый Вертер!

«Милый Вертер»! Впервые она назвала меня «милым», и слово это обожгло меня сладким трепетом. Я сто раз повторял его про себя, а ложась спать и болтая сам с собою, вдруг сказал: «Доброй ночи, милый Вертер!» – и невольно рассмеялся.

22 ноября

Я не могу просить у Бога: «Оставь ее мне!» – и все же она часто кажется мне моею. Я не могу просить: «Дай мне ее!», ибо она принадлежит другому. Я упражняюсь в остроумии, смеясь над своею болью… Однако дай мне волю – и сей перечень антитез вырастет в бесконечную заунывную литанию.

24 ноября

Она чувствует, какие муки я терплю. Сегодня взгляд ее пронзил мое сердце. Я застал ее одну; в ответ на мое затянувшееся молчание она посмотрела на меня. И я уже не видел ни ее прелестной красоты, ни тонкого ума, все расплылось перед моими глазами. Я чувствовал лишь этот ослепительный взгляд, полный глубочайшего участия, нежнейшего сострадания. Отчего я не посмел броситься к ее ногам? Отчего не осмелился осыпать это лицо поцелуями? Она поспешила ретироваться к спасительному фортепьяно и заиграла, едва слышно подпевая себе нежным, чистым голосом. Никогда ее губы не производили во мне такого головокружительного действия; казалось, они просто пили звуки, льющиеся из инструмента, и возвращали их в виде серебряных отголосков, – о, если бы я мог выразить свое впечатление! Наконец я не выдержал, опустил голову и поклялся: никогда не дерзну я напечатлеть поцелуй на эти уста, осиянные небесным светом! И все же… я готов дерзнуть! Перешагнуть незримую грань, вкусить неземного блаженства, а там – хоть в ад, искупать сей грех! Грех?..

26 ноября

Порой я говорю себе: твой жребий не сравним ни с чем; все остальные люди – счастливцы, ибо так еще не мучили никого! Затем читаю древнего поэта, и мне кажется, будто он писал обо мне. Мне так тяжело и больно! Неужто на этой земле и до меня людям знакомы были подобные муки?

30 ноября

Как, как мне обрести хотя относительный покой? Куда ни пойду я, всюду ждет меня событие или явление, тотчас нарушающее мое душевное равновесие. Сегодня! О, рок! О, люди!

Я шел берегом реки. Время было обеденное, но есть мне не хотелось. Вокруг было пусто, неприютно; с гор дул сырой, холодный ветер, гнавший в долину серые тучи. Вдруг вижу я вдалеке человека в зеленом, дурно скроенном платье, карабкающегося меж скал, судя по всему, в поисках целебных трав. Я приблизился, и, когда он обернулся на шорох моих шагов, я увидел весьма интересное лицо, отмеченное печатью тихой печали, которая, впрочем, была всего лишь выражением доброты и простодушия. Черные волосы на висках заколоты были булавками в две букли, а сзади заплетены в толстую косичку, ниспадавшую на спину. Так как платье незнакомца обличало в нем простолюдина, я рассудил, что не обижу его, осведомившись о его занятии, и спросил, что он ищет.

– Я ищу цветы, – отвечал он со вздохом, – но не нахожу.

– Да, пора не самая подходящая, – заметил я с улыбкой.

– Всюду столько цветов, – сказал он, спускаясь ко мне. – У меня в саду есть розы и жимолость двух сортов. Одну дал мне мой отец, они растут, как сорная трава; и вот я ищу уже второй день и никак не могу ее найти. Тут всегда бывают цветы, желтые, синие, красные, да и златотысячник тоже красиво цветет. А мне никак не найти ни одного…

Я почувствовал неладное и решил доискаться смысла окольным путем.

– А на что вам цветы? – спросил я его.

Странная судорожная улыбка появилась у него на лице.

– Только не выдавайте меня, – сказал он, приложив палец к губам. – Я обещал своей милой красивый букет.

– Что ж, это похвально.

– О, у нее всего в достатке, она богата!

– Но вашему букету была бы рада, верно?

– Есть у нее и драгоценные каменья, и корона.

– Как же ее имя?

– Если бы Генеральные штаты[85] заплатили мне, я зажил бы на славу! Да, было время, когда я горя не знал! А теперь моя песенка спета. Теперь я…

Воздетые к небу глаза его, полные слез, были красноречивым ответом.

– Стало быть, вы были счастливым человеком? – спросил я.

– Ах, хотел бы я вновь стать им! – отвечал он. – Как славно я жил, как весело, легко – словно рыба в воде!

– Генрих! – раздался вдруг старческий голос. – Генрих! – позвала показавшаяся на дороге женщина. – Где тебя черти носят? Мы тебя обыскались! Ступай обедать!

– Это ваш сын? – спросил я, подойдя к ней.

– Да, мой горемычный сын! – вздохнула она. – Послал мне Бог испытание!

– Давно ли он таков?

– Да уж с полгода как стал таким смирным. Слава Богу, и на том спасибо, а раньше целый год был буйным, сидел на цепи в доме умалишенных. Теперь он и мухи не обидит, только вот вбил себе в голову этих королей да императоров. А был таким добрым, тихим, помогал мне добывать пропитание. Ведь как писал – загляденье! И вдруг в одночасье приуныл, сделался мрачный, впал в горячку, потом и вовсе взбесился, а теперь вот таков, каким вы его видите. Если все рассказывать, сударь…

Я прервал ее речь вопросом:

– Но что же это было за время, которое он вспоминает с такою отрадой, когда он, по его словам, был так счастлив?

– Безумец, что с него взять! – промолвила она с улыбкой жалости. – Ведь он толкует о той самой поре, когда потерял рассудок и жил в доме умалишенных; он всегда хвалит то время, когда сидел на цепи и не помнил себя…

Эти слова поразили меня, как удар грома. Я сунул ей в руку монету и спешно удалился.

«Вот когда он был счастлив! Вот когда жил легко и весело, как рыба в воде!» – твердил я про себя, спеша обратно в город. Боже праведный! Вот какой жребий судил Ты человеку – чтоб счастье улыбалось ему лишь до того, как он войдет в разум, и после того, как вновь утратит его!.. Бедняга! Как я завидую его умопомрачению, смятению его чувств, погрузившему его во тьму неведения! Он с верою отправляется на поиски цветов для своей королевы – зимой! – и печалится, не находя их и не понимая, отчего их нет! А я? Я пускаюсь в путь без надежды и без цели и ни с чем возвращаюсь назад… Ты предаешься мечтам о том, как счастливо зажил бы, если бы Генеральные штаты тебе заплатили. Блажен ты, счастливец, полагающий причину своих несчастий в земных препонах! Ты не знаешь, не чувствуешь, что они заключены в твоем разбитом сердце, в твоем расстроенном мозгу и что ни один король мира не в силах устранить их.

Да будет навеки проклят тот, кто насмехается над страдальцем, спешащим к отдаленному целебному источнику, который лишь усугубит его болезнь, лишь усилит муки его расставания с жизнью! Тот, кто в гордыне своей возносится над бедным грешником, который совершает паломничество ко Гробу Господню, чтобы избавиться от угрызений совести и исцелить язвы души. Каждый шаг, отзывающийся болью в его израненных острыми