Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

дорожными камнями стопах, есть капля бальзама на отравленное страхом сердце, и с каждым изнурительным дневным переходом все глубже и безмятежней его ночной сон… И вы смеете называть это безумием, вы, фразеры, предающиеся словоблудию в своих уютных гнездышках? Безумием! Господи! Ты видишь мои слезы! Человек, которого Ты сотворил по образу и подобию Своему, и без того беден – для чего же Ты дал ему в удел еще и братьев, отнимающих у него последние крохи имения, последние крупицы веры в Тебя, Вселюбящего? Ибо вера в целебный корень, в слезы лозы – что это, как не вера в Тебя, в то, что Ты во все, чем окружил нас, вдохнул целебную, животворную силу, в коей мы ежечасно испытываем нужду? Отец мой, Которого я не знаю! Отец, переполнявший прежде мою душу, а ныне отвративший от меня Свой лик, призови меня к Себе! Не молчи! Твое молчание не остановит эту жаждущую душу! Разве стал бы гневаться человек, отец смертного, на своего нечаянно воротившегося под отчий кров сына, который, бросившись ему на грудь, воскликнул бы: «Я вернулся, отец! Не гневайся на меня за то, что я прежде времени прервал странничество, которое по твоему слову надлежало мне выдержать до конца. Мир всюду одинаков, по усердию и труду – награда и радость; но что мне в том? Мне хорошо лишь там, где ты, пред твоими очами желаю я страдать и наслаждаться». Неужели же Ты, Отец Небесный, отвергнул бы его?

1 декабря

Вильгельм! Человек, о котором я писал тебе, счастливый несчастливец, служил писарем у отца Лотты, и страсть, которую он питал к ней, долго скрывал, наконец обнаружил и из-за которой лишился места, свела его с ума. Вообрази теперь, пробежав глазами эти несколько сухих строк, как потрясен я был, когда Альберт поведал мне сию историю с такою же невозмутимостью, с какою ты, вероятно, читал ее в моем письме.

4 декабря

Помилосердствуй, Вильгельм! Ты видишь, со мною все кончено, я более не в силах нести это бремя! Сегодня я был у ней; она играла на своем фортепьяно разные мелодии, но с какою глубиной выразительности! С каким чувством! Как рассказать об этом словами?.. Сестричка ее наряжала у меня на коленях куклу. Слезы вдруг подступили мне к горлу. Я наклонил голову, и тут в глаза мне бросилось ее обручальное кольцо; слезы полились сами собой. Она между тем неожиданно заиграла старую, исполненную изумительной нежности мелодию, пролившую мне в грудь утешение и воскресившую воспоминания прошлого, память о тех днях, когда я часто слышал эту песню, о зловещих приступах тоски, о несбывшихся надеждах и… Я встал и заходил взад-вперед по комнате; сердце мое грозило разорваться от натиска чувств.

– Ради бога! – вскричал я наконец, в бурном порыве бросившись к ней. – Ради бога! Перестаньте!

Она замерла и несколько времени в недоумении неотрывно смотрела на меня.

– Вертер, – молвила она затем с улыбкой, обдавшей мою душу жаром знойной пустыни. – Вертер, вы точно больны, если не приемлете даже самых любимых своих яств. Уходите! И успокойтесь, прошу вас!

Я ценою огромных усилий оторвал от нее взор и… Господи! Ты видишь мои страдания и избавишь меня от них!..

6 декабря

Как преследует меня этот образ! Наяву и в сновидениях он переполняет мою душу! Стоит мне сомкнуть веки, как вот здесь, в этом черепе, перед внутренним моим взором, являются ее черные глаза. Здесь! Я не могу это выразить. Закрываю глаза – они тут как тут; словно море, словно бездна зияют они передо мною и заполняют все пространство, все закоулки моего духа.

О, человек, сей хваленый полубог! Ему всегда недостает сил именно там, где он более всего в них нуждается. Взмывая ввысь от счастья или погружаясь в пучину страданий, он всякий раз останавливается и возвращается в трезвое, холодное сознание, именно в тот миг, когда его жажда раствориться в бесконечности достигает своего апогея.

От издателя к читателю

Мне искренне хотелось бы располагать достаточным числом письменных свидетельств о последних достопамятных днях нашего героя, оставленных им самим, чтобы не прерывать череду его писем повествованием от третьего лица.

Я счел своим долгом собрать точные сведения из уст тех, кто мог быть хорошо осведомлен о его истории; она проста, и все рассказы о ней согласуются друг с другом, если не считать нескольких незначительных деталей; расходятся мнения и суждения лишь в той части, которая касается образа мыслей и характеров действующих лиц.

Нам не остается ничего иного, как добросовестно пересказать все, что с немалым трудом удалось нам узнать, и включить в нашу повесть письма, обнаруженные среди вещей покойного, не обойдя вниманием ни единого, даже крохотного листочка, тем более что доискаться настоящих, истинных причин хотя одного деяния, в особенности если речь идет о людях незаурядных, задача чрезвычайно трудная.

Тоска и отвращение к жизни все глубже укоренялись в душе Вертера, все крепче переплетались друг с другом и постепенно совершенно завладели им. От гармонии духа его не осталось и следа, внутреннее же исступление и горячность, от коих все силы его пришли в полное расстройство, оказали на него столь губительное действие, что он в конце концов впал в изнеможение, с которым боролся еще отчаянней, нежели со всеми прежними напастями. Робость сердца и уныние подтачивали последние его силы, его живость, его острый ум; он сделался скучным, неприятным собеседником, который тем более досаждал всем своею несносностью, чем несчастнее он становился. Во всяком случае, так говорят друзья Альберта; они утверждают между прочим, что Вертер не умел оценить этого чистого сердцем, спокойного человека, обретшего наконец долгожданное счастье, его решимость сохранить это счастье и в будущем, он, человек, который сам безрассудно расточал богатство своей жизни, чтобы на склоне ее бедствовать и страдать. Альберт, по их словам, не изменился с течением времени, остался прежним, таким, каким Вертер знал его с самого начала этой истории, знал, ценил и почитал. Он любил Лотту больше жизни, гордился ею и желал, чтобы и другие видели в ней прелестнейшее создание. Можно ли поэтому ставить ему в вину, что он опасался даже тени подозрения, что он не хотел делить свое бесценное сокровище с кем бы то ни было, даже в самом невинном смысле? Они говорят, что Альберт часто покидал комнату своей жены, застав у нее Вертера, но не из неприязни или тем паче ненависти к своему другу, а лишь потому, что того, как ему казалось, тяготило его присутствие.

Лотта поехала к отцу, который занемог и, будучи прикован к постели, прислал за ней свою карету. Стоял чудесный зимний день, первый снег покрыл все вокруг толстым ковром.

Вертер на следующее утро отправился вслед за Лоттой, чтобы проводить ее домой, если Альберт не сможет приехать за нею.

Ясная погода не могла рассеять мрака в его душе, томившейся под уже привычным гнетом тоски; перед внутренним взором его теснились печальные картины, и ум его занят был лишь тем, что переходил от одной болезненной мысли к другой.

Не зная мира в собственной душе, он и в других невольно предполагал лишь противоречия и раздор; ему казалось, что он нарушил доброе согласие меж Альбертом и его супругою, осыпал себя упреками, к которым, однако, примешивалась тайная досада на друга.

По дороге мысли его вновь вернулись к этому предмету.

– Да, да… – говорил он самому себе с скрытою злостью. – Этот дружески-приветливый, ласковый, участливый тон, эта ровная, неколебимая преданность! Пресыщенность и равнодушие – вот что это такое! Любое ничтожное казенное дело дороже ему его драгоценной, ни с кем не сравнимой супруги! Разве умеет он ценить свое счастье? Способен ли он почитать ее так, как она того заслуживает? Она принадлежит ему… Да, принадлежит… Я знаю это, как знаю и многое другое… Кажется, я уже привык к сей мысли, и все же она еще сведет меня с ума, она доконает меня! А его дружба ко мне? Выдержала ли она испытание временем? В моей привязанности к Лотте он видит уже лишь посягательство на свои права, а в моем внимании к ней безмолвный упрек! Я знаю, я чувствую: ему неприятно мое общество, мое присутствие тяготит его, он только и ждет того, чтобы я уехал.