Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

Он хотел что-то возразить, но тут вошел Альберт. Они обменялись прохладными приветствиями и в смущении стали прохаживаться по комнате. Вертер завел разговор на незначительную тему, которая скоро была исчерпана; Альберт, с своей стороны, столь же безуспешно попытался продолжить беседу, затем обратился к жене с вопросом, исполнила ли та какие-то его поручения, и, получив отрицательный ответ, сказал ей несколько слов, показавшихся Вертеру чересчур холодными и даже суровыми. Он хотел тотчас уйти, но не смог и пробыл до восьми, чувствуя, как разрастается в нем тоска и злость; наконец, уже когда стали накрывать стол, он взялся за шляпу и трость. Альберт предложил ему остаться на ужин, но он, видя в словах хозяина лишь обыкновенное изъявление вежливости, сухо поблагодарил и ушел.

Воротившись домой, он взял из рук слуги, который хотел посветить ему, подсвечник, один прошел к себе, разрыдался, затем стал метаться по комнате, вслух раздраженно разговаривая сам с собою, и наконец прямо в платье бросился на кровать. Около одиннадцатого часа слуга все же отважился заглянуть к нему, испросил позволения снять с господина сапоги; тот не стал возражать, но запретил ему завтра входить к нему в комнату до тех пор, пока он сам не позовет его.

Утром, в понедельник, двадцать первого декабря, он написал следующее письмо к Лотте, которое после его смерти нашли запечатанным на его письменном столе и доставили ей и которое мы приводим по частям, поскольку и писалось оно с перерывами, как сие явствует из дальнейших обстоятельств:

«Решено, Лотта! Я хочу умереть и пишу тебе об этом без романтического пафоса, в полном спокойствии, утром того дня, в который увижу тебя в последний раз. Еще прежде, чем ты прочтешь эти строки, сырая могила навсегда скроет бренные останки того несчастного, не знавшего покоя безумца, для которого в последние минуты его жизни нет более сладостной отрады, чем беседовать с тобой. Я пережил страшную ночь и… Ах, это была вместе с тем благотворная ночь! Она утвердила мое решение и скрепила его своею нерушимой печатью: я хочу умереть! Когда я вчера оторвался от тебя, на грани умоисступленья, все чувства стеснились в моем бедном сердце, и безнадежная, безрадостная бытность моя подле тебя вдруг дохнула мне в лицо могильным холодом… Едва переступив порог своей комнаты, я вне себя бросился на колени и… Хвала Господу! Он даровал мне последнее утешение – сладость горчайших слез! В душе моей бушевал грозный хаос: тысячи намерений и планов неслись, опережая друг друга, пока наконец одна-единственная, твердая, цельная, последняя мысль не вытеснила из сознания все прочие: я хочу умереть! Я лег и уснул, а утром, проснувшись в безмятежном спокойствии духа, нашел ее такою же неколебимой, такою же властной: я хочу умереть! Это не отчаяние, это уверенность в том, что я испил свою чашу до дна и теперь готов пожертвовать собой ради тебя. Да, Лотта! К чему лукавить? Один из нас троих должен уйти, и я хочу, чтобы это был я! О, дорогая моя Лотта! В этом разорванном сердце часто бродило яростное желание убить твоего мужа!.. Убить тебя!.. Себя!.. Да будет так! Поднявшись на гору прекрасным летним вечером, вспомни обо мне, о том, что и я часто хаживал этой долиною и всходил на этот холм; посмотри издали на мою могилу за церковною оградою, где ветер колеблет высокую траву в лучах закатного солнца… Начиная письмо, я был спокоен, теперь же плачу, как дитя, при виде сей живой картины, рисуемой услужливым воображением…»

Около десяти часов Вертер позвал слугу и, одеваясь, объявил ему, что намерен через несколько дней уехать, а потому надлежит ему вычистить его платье и все приготовить к отъезду; распорядился он также принести ему все неоплаченные счета, собрать одолженные им книги и выплатить нескольким беднякам, коим он сделал своею привычкой еженедельно оказывать помощь, причитающееся им денежное пособие за два месяца вперед.

Обед велел он подать в комнату, встав же из-за стола, тотчас поскакал к амтману, но не застал того дома. Погруженный в мрачных раздумьях, ходил он взад-вперед по саду, словно решив напоследок еще раз взвалить на себя тяжкое бремя воспоминаний и тоски.

Дети, узнав о его приезде, выбежали в сад, окружили гостя, зашумели, запрыгали вкруг него, наперебой рассказывая ему, что настанет завтра, еще раз завтра и пройдет еще один день и тогда они поедут к Лотте и получат там подарки, а потом принялись расписывать Вертеру чудеса, которые сулило им их неискушенное детское воображение.

– Верно! – воскликнул он. – Завтра! Еще раз завтра! И еще один день!

Сердечно расцеловав их всех, он собрался было уходить, но один из малышей пожелал сказать ему что-то на ушко и сообщил шепотом, что старшие братья красиво написали на больших-пребольших листах бумаги новогодние пожелания! Одно для папá, одно для Лотты и Альберта и еще одно для господина Вертера, и вручат их утром в первый день нового года. Вертер, с трудом проглотив комок в горле, подарил каждому по монетке, вскочил на коня, велел кланяться папá и поскакал прочь, дав волю слезам.

Воротившись около пяти часов домой, приказал он горничной топить камин до ночи, слуге же велел положить книги и белье на дно дорожного сундука, а платья, зашив в мешок, сверху. После этого он, вероятно, написал следующие строки своего последнего письма к Лотте:

«Ты не ждешь меня! Ты полагаешь, что я буду послушен и увижу тебя лишь в сочельник. О, Лотта! Сегодня или никогда. В сочельник ты с трепетом будешь читать эти строки, орошая бумагу своими драгоценными слезами. Я хочу, я должен! О, как отрадно мне сознание того, что я решился!»

Лотта между тем находилась в необычном расположении чувств. После воскресного объяснения с Вертером она вдруг отчетливо поняла, как тяжело ей будет расставаться с ним, как сам он будет страдать, разлучившись с нею.

Альберт, которому она вскользь сказала, что Вертер не придет до сочельника, уехал верхом по неотложной служебной надобности к одному чиновнику, жившему неподалеку, и намерен был там заночевать.

Оставшись одна, не видя рядом ни мужа, ни братьев и сестер, она предалась невеселым думам о нынешнем ее положении. Умом она понимала, что навеки связана с мужчиной, любовь и верность которого уже имела она возможность оценить, которому и сама предана была всей душой, невозмутимость и надежность которого словно созданы были самим Небом для того, чтобы добродетельная женщина могла основать на них счастье своей жизни; сердцем она чувствовала, что для нее и детей он всегда будет незыблемой опорой. С другой стороны, Вертер стал ей так дорог; с первого мгновения их знакомства столь ярко обнаружилось родство их душ, долгая же дружба их, множество общих радостей и печалей оставили в сердце ее неизгладимый след. Все достопримечательные чувства и мысли привыкла она делить с ним, и разлука с ним грозила обернуться для нее невосполнимою утратой. Ах, если б могла она превратить его в своего брата – как счастлива была бы она! Или женить его на одной из своих подруг! Тогда в ней вновь ожила бы надежда на возрождение его прежних отношений с Альбертом!

Она перебрала в памяти всех своих подруг, но в каждой видела какой-нибудь маленький изъян, ни одну из них не нашла достойной его без оговорок.

За этими раздумьями она остро почувствовала, еще не осознав это вполне, что втайне всем сердцем желала бы сохранить его для себя, ни на минуту не забывая, однако, о том, что не может, не смеет сохранить его для себя; чистая, прекрасная душа ее, обыкновенно такая легкая и так легко врачующая самое себя, вдруг ощутила всю тяжесть тоски, всю горечь сознания, что для нее путь к счастью закрыт. Сердце ее горестно заныло, взор заволокло мутным туманом.

Часы пробили половину седьмого, когда она вдруг услышала на лестнице шаги, а затем и голос Вертера, справлявшегося о ней. Как забилось ее сердце! И мы даже дерзнем предположить, что с таким волнением она никогда еще не встречала Вертера. Она предпочла бы сказаться нездоровой или сделать вид, что ее нет дома, и потому, когда он вошел, в смятении сердито воскликнула:

– Вы не сдержали слова!

– Я ничего не обещал, – ответил он.

– Но вы должны были бы по крайней мере проявить уважение к моей просьбе, – продолжала она. – Я просила вас об этом