Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

Кто там склонился на посох свой старческий? Чья то седая глава, чьи от слез покрасневшие очи? Это отец твой, о Морар, отец единого сына. Он слышал о подвиге ратном твоем, о врагах, обратившихся в бегство; он слышал о славе твоей! Лишь о ране не слышал смертельной! Плачь, отец Морара, плачь! Но твой сын не услышит тебя. Крепок сон мертвых, прах им служит подушкой. Голос твой его не коснется слуха, не проснется он на твой зов никогда. О, неужель никогда не блеснет в могиле десница и не скажет герою: «Восстань!»?

Прощай, благороднейший из смертных, непобедимый ратник! Никогда не увидишь ты поле, никогда темный лес не озарится блеском твоего меча. Ты не оставил сына, но имя твое сохранится в песнях, весть о тебе дойдет до грядущих веков, и услышат они о Мораре, сложившем голову в битве.

Громки были стенанья героев, громче же всех Армина тяжкие стоны. Он припомнил смерть сына, павшего юношей. Кармор, шумного Галмала вождь, сидевший подле героя, промолвил:

– Отчего же так горьки рыдания Армина? Что тут плакать? Не для того ли песни звучат, чтобы радовать и услаждать нашу душу? Они словно нежный туман, встающий над гладью озерной и текущий в долину, чтоб напоить живительной влагой цветы; солнце взойдет, откроет ярое око – и растает туман без следа. Зачем ты так безутешен, Армин, владыка омытой водами Гормы?

– Безутешен? Что ж, это так, велика моя скорбь. Кармор, ты не терял сына, не лишился цветущей дочери; жив храбрый Колгар, жива Аннира, прекраснейшая из дев. Ветви дома твоего цветут, о Кармор; Армин же был последним из нашего рода. Мрачно ложе твое, о Даура! Тяжек сон твой в могиле! Когда пробудишься ты и воспоешь свои сладкозвучные песни? Вейте, осенние ветры! Бушуйте над темной равниной! Шумите, лесные потоки! Сотрясайте, вихри, верхушки дубов! Лети сквозь рваные тучи, о месяц, являя в разрывах бледный свой лик! Воскреси в моей памяти страшную ночь, когда пали дети мои, навеки ушли могучий Ариндал и кроткая Даура.

О, Даура, дочь моя, ты прекрасна была, хороша, как луна над холмами Фуры, бела, как снег молодой, свежа и чиста, как горный воздух! Ариндал, крепок был лук твой, неотвратимо копье, взор твой мерцал серебром, как туман над волнами, щит твой горел, словно огненный шар!

Армар, прославившись в битвах, пришел, чтоб снискать любовь Дауры; недолго противилось сердце красавицы, друзья их уже предрекали им счастье.

Но Эрат, сын Одгала, гневом дышал: Армар сразил его брата. Он пришел, приняв вид морехода. Статен был челн его, качавшийся на волнах, серебристые кудри обрамляли суровое чело его.

– Прекрасная дева, – он молвил, – Армина славная дочь, там, на скале, недалече от берега, в море, где зрелый плод алеет на древе, ждет свою Дауру Армар; он прислал меня, чтобы я доставил его возлюбленную на остров.

Она поплыла с ним по зыбкому морю и, на берег скалистый ступив, стала звать Армара, но ответом ей было лишь гулкое эхо.

– Армар! Любовь моя! Мой возлюбленный! Зачем ты пугаешь меня? Где ты, сын Арднарта? Слышишь ли зов мой? Это Даура кличет тебя!

Эрат коварный со смехом направил к берегу челн свой. Она же возвысила голос, громко звала отца и брата:

– Ариндал! Армин! Кто же спасет бедную Дауру?

Голос ее достиг суши. Ариндал, сын мой, спустился с холма, разгоряченный охотой, в окруженье пяти темно-серых псов; стрелы его звенели в колчане, лук свой нес он в руке. Увидев дерзкого Эрата на берегу, он схватил его и привязал к дубу; больно впилась веревка в плоть пленника, вырвав жалобный стон из груди его.

Ариндал отплыл от берега в своем челне, желая спасти Дауру. Армар, ослепленный гневом, пустил стрелу свою в оперенье сером; тонко запела она и через миг вонзилась в сердце твое, о Ариндал, сын мой! Умер ты вместо изменника Эрата. Челн твой волны пригнали к острову, ты рухнул наземь и испустил дух. О, Даура, у ног твоих струилась кровь брата! Волны разбили челн о камни. Армар бросился в море, полон решимости спасти свою Дауру или погибнуть. Порыв ветра с холма вздул свирепо прибрежные волны, и пловец навек исчез под водой.

Я один слышал жалобы моей дочери, стоя на скале, средь кипящих волн. Громки и неумолчны были крики ее, но отец не мог ей помочь. Всю ночь простоял я на берегу; я видел ее в бледном свете луны, слышал крики ее сквозь вой ветра, дождь свирепо хлестал склоны горы. Голос ее все слабел и утром умолк, как умолкает ветер вечерний в траве среди скал. В страхе и боли умерла она, оставив отца одного! Пал мой защитник надежный, увял мой прекрасный цветок, гордость моя и отрада.

И теперь, когда буря объемлет скалы, когда северный ветер вздымает волны, я на гулком сижу берегу, неотрывно глядя на страшный остров. Часто вижу я в свете ущербной луны, как шествуют духи детей моих вдали печальной четой»…

Чтение Вертера было прервано бурным потоком слез, внезапно хлынувшим из глаз Лотты. Он бросил рукопись, схватил ее руку и сам разразился горчайшими слезами. Лотта, уронив голову на свободную руку, закрыла лицо носовым платком. Оба были охвачены чудовищным волнением. В судьбе благородных героев Оссиана они узнали свою собственную муку, ощутили ее вместе, и слезы их слились. Губы и слезы Вертера жгли руку Лотты; трепет пробежал по ее жилам, и она попыталась отстраниться, но боль и сострадание наполнили члены ее свинцовой тяжестью. Глубоко дыша, чтобы поскорее оправиться от потрясения, она сквозь слезы взмолилась, прося его продолжить чтение! Вертер весь дрожал, сердце его грозило разорваться на части; он вновь взял в руки брошенную страницу и стал читать скованным голосом:

«Зачем ты будишь меня, весна? Ты ласково веешь в лицо мне и шепчешь: „Я окроплю тебя влагой небесною!“ Но пора моего увяданья близка, близок вихрь, что сорвет мои листья! Завтра странник придет, знавший честь и славу мою, и взор его будет искать меня в поле, но не найдет…»

Страшный смысл этих слов обрушился на несчастного всею своею мощью. Он в отчаянии бросился к ногам Лотты, схватил ее руки, прижал их к своим глазам, и в душе ее, вероятно, шевельнулось предчувствие его чудовищного плана. Разум ее помутился, она в свою очередь стиснула его ладони, прижала их к своей груди, в внезапном порыве тоски склонилась к нему, и их пылающие щеки соприкоснулись. Они на миг позабыли обо всем на свете. Он заключил ее в свои объятия и стал осыпать ее дрожащие, невнятно лепечущие губы яростными поцелуями.

– Вертер!.. – вскричала она сдавленным голосом, отворотившись от него. – Вертер! – Слабой рукой она отстранила его от себя. – Вертер! – повторила она твердым тоном благородного негодования.

Он не противился, выпустил ее из объятий и, совершенно потеряв рассудок, пал пред нею на колени. Она в смятении и растерянности поднялась и, разрываясь меж любовью и гневом, сказала:

– Это было в первый и последний раз! Вертер! Вы больше не увидите меня.

Оторвав от несчастного взгляд, исполненный любви, она стремительно вышла в соседнюю комнату и заперлась на ключ.

Вертер протянул ей вслед руку, но не решился удержать ее; на коленях, уронив голову на канапе, он оставался недвижим около получаса, пока его не вернул в чувство какой-то звук. То была горничная, которая пришла накрыть стол для ужина. Он походил по комнате взад-вперед и, когда девушка ушла, приблизился к запертой двери кабинета и тихо позвал:

– Лотта! Лотта! Еще одно слово! Последнее прости!

Она молчала. Он ждал, вновь просил и вновь ждал; наконец решительно бросился прочь, крикнув:

– Прощай, Лотта! Прощай навсегда!

Он пришел к городским воротам. Сторожа, уже знавшие его, молча выпустили его. Он бродил, не разбирая дороги, под мокрым снегом и лишь около одиннадцати часов вновь постучал в ворота. Когда он вернулся домой, слуга его заметил, что господин потерял или забыл где-то шляпу, но не решился сказать ему об этом. Он раздел его; платье Вертера промокло