Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

Вертер лег в постель и крепко уснул. Слуга, принесший утром на его зов кофе, застал его за письменным столом. Мы приводим здесь фрагмент письма к Лотте, который он написал в эти минуты:

«Итак, в последний раз – в последний раз я открыл сегодня глаза навстречу новому дню. Солнца мне уже не увидеть: его скрыл хмурый, туманный день. Что ж, скорби, природа! Твой сын, твой друг, твой баловень приблизился к роковой черте. Лотта! Это ни с чем не сравнимое чувство; сказать себе: „вот наступило твое последнее утро“ – это похоже разве что на смутный, призрачный сон. Последнее! Лотта, я не могу постигнуть смысл этого слова: последнее! Ведь я жив и полон сил, а завтра буду распростерт на земле, недвижим и холоден. Что это означает – умереть? Все наши разговоры о смерти суть лишь фантазии. Мне не раз доводилось видеть, как умирают люди; но как же ограничен человек! Ему неведом смысл начала и конца его бытия. Пока еще моего, твоего… Твоего, о любимая! А через миг – отрезан, отлучен!.. И может статься, навеки? Нет, Лотта, нет, как я могу исчезнуть? Как можешь исчезнуть ты? Мы, ныне сущие?.. Исчезнуть! Что это значит? Это опять всего лишь слово, пустой звук, который не приемлет мое сердце… Умер, Лотта!.. Зарыт в сырой земле! Как тесно, как темно!.. У меня была подруга, единственное, бесценное достояние моей бедной юности; она умерла, я проводил ее в последний путь и, застыв у края могилы, смотрел, как опускают гроб, как с шорохом вытаскивают из-под него веревки и поднимают их наверх, слушал, как стучат в крышку гроба комья земли, сначала кощунственно гулко, затем все глуше и глуше, пока совершенно не скрыли от глаз страшный ящик! Я бросился наземь, потрясенный, испуганный; душа моя была одна кровавая рана, но я не помнил себя, не сознавал, что произошло, не понимал, что это однажды случится и со мною… Смерть! Могила! Мне непонятны эти слова!

О, прости меня! Прости! Я должен был умереть еще вчера, в тот самый миг!.. О, ангел! В первый раз, в первый раз душу мою, все существо мое обожгло чистое, не отравленное сомнениями сладостно-пьянящее чувство: она любит меня! Она любит меня! На губах моих еще горит священный огонь, родившийся от прикосновения к твоим устам, сердце мое согрето новым, неведомым доселе блаженством. Прости меня! Прости меня!

Ах, я знал, что ты любишь меня, я понял это по первому теплому, глубокому взгляду, по первому рукопожатию, но всякий раз, расставаясь с тобою или видя подле тебя Альберта, я вновь предавался малодушию и мучительным сомнениям.

Ты помнишь цветы, которые ты прислала мне после того злополучного приема, на котором ты не смогла сказать мне ни слова, не посмела протянуть мне руки? О, я полночи простоял перед ними на коленях, они стали для меня печатью твоей любви. Увы, те впечатления миновались, подобно тому как постепенно изглаживается из души верующего сознание богосыновности и ощущение милости Божьей, которую небеса щедро являли ему прежде в виде священных зримых знамений.

Все проходит, но никакая вечность не смеет погасить этот живой огонь, который я вчера пил из твоих уст, который я чувствую в себе! Она любит меня! Эта рука обнимала ее, эти губы с трепетом касались ее уст, это дыхание перемешивалось с ее дыханием. Она моя! Ты моя! Да, Лотта, ты моя навеки!

Что с того, что Альберт твой муж? Муж! Это понятие для мира сего, а для мира сего любовь моя к тебе, желание мое вырвать тебя из его рук есть грех. Грех? Что ж, я сам себя покараю; я испил сию чашу, чашу греха до дна, сполна насладился этим небесным блаженством, напоил и укрепил свое сердце живительным бальзамом. С этой минуты ты моя! Моя, о Лотта! Я ухожу первым! Я иду к своему отцу – твоему отцу! Я поведаю ему о своих страданиях, и он утешит меня, даст мне силы дождаться тебя, и я полечу тебе навстречу и заключу тебя в вечные объятия перед лицом Бесконечного.

Это не грезы, не пустые мечты! Чем ближе к могиле, тем ясней мой рассудок. Мы пребудем вовеки! Мы увидимся вновь! Увидим твою матушку! Я увижу ее первым, найду ее и изолью ей душу! Ведь это твоя матушка, твои образ и подобие…»

Около одиннадцати часов Вертер спросил своего слугу, не вернулся ли Альберт. Тот ответил: да, он видел, как вели под уздцы его лошадь. Тогда господин его дал ему незапечатанную коротенькую записку следующего содержания:

«Не одолжите ли Вы мне Ваши пистолеты для одного предстоящего мне путешествия? Прощайте! Не поминайте лихом!»

Лотта в ту ночь почти не спала; развязка, которой ждала она со страхом, наступила, наступила столь неожиданно и оказалась столь чудовищной, что ничего подобного она и предположить не могла. Ее прежде такая чистая и безмятежная душа содрогалась от ужаса, а бедное сердце разрывалось от тысячи разнороднейших чувств. Что же это было? Огонь Вертеровых объятий, все еще горевший в ее груди? Возмущение его дерзостью? Горестное сравнение ее нынешнего состояния с той непосредственной, простодушной невинностью и беспечной верой в себя, которые вдруг покинули ее? Как встретит она своего мужа? Как расскажет ему о происшествии, в коем не было ее вины, но о коем она все же не могла вспоминать без укоров совести? Они так долго молчали; как же ей теперь отважиться первой нарушить это молчание и в столь недобрый час поразить супруга столь неожиданной исповедью? Она опасалась, что одно уже упоминание о неурочном визите Вертера произведет в нем тягостное чувство, а тут еще это несчастье! Могла ли она надеяться, что муж увидит все нелицеприятным, не замутненным предвзятостью оком? Смела ли желать, чтобы он попытался прочесть обо всем в ее душе? С другой стороны, могла ли она лукавить перед лицом человека, перед которым душа ее прежде всегда была открыта и чиста, как хрустальный сосуд, и от которого никогда не хотела и не могла она утаить ни единого из своих чувств?

Все это смущало и тревожило ее; мысли ее вновь и вновь возвращались к Вертеру, который был для нее потерян, с чем никак не могла она смириться, которого она, увы, принуждена была предоставить его собственной судьбе и который, потеряв ее, потерял все.

Едва осознаваемое ею самою отчуждение, возникшее меж нею и ее мужем, тяжким бременем лежало на ее сердце. Они, оба столь разумные, столь благородные люди, из-за скрытого разлада, вызванного известными противоречиями, спрятались друг от друга в молчание; каждый все более уверял себя в своей правоте и в неправоте другого, и отношения их настолько усложнились и запутались, что развязать роковой узел именно в тот решающий миг, от коего все зависело, стало уже невозможным. Если бы счастливый случай вовремя подтолкнул их друг к другу в порыве внезапной откровенности, если бы любовь и взаимная снисходительность победили все недоразумения и открыли их сердца, тогда, возможно, нашего друга еще можно было бы спасти.

Следует упомянуть еще одно важное обстоятельство. Как явствует из писем Вертера, он никогда не скрывал своего видимо растущего желания покинуть сей мир. Альберт часто спорил с ним по этому поводу; не раз обсуждал он это и с Лоттой. Будучи непримиримым противником самоубийства, Альберт, впрочем, часто с несвойственным ему раздражением давал понять, что имеет основания сомневаться в серьезности намерения Вертера исполнить свое желание и даже позволял себе на сей счет некоторую иронию; его неверие в реальность угрозы сообщилось и Лотте. С одной стороны, это успокоивало ее, когда мысли ее обращались к сей мрачной перспективе, с другой же – это тоже мешало ей поделиться с мужем своими опасениями, в последнее время все более мучившими ее.

Альберт вернулся домой, и Лотта с неловкой торопливостью, происходившей от смущения, вышла ему навстречу. Он был невесел, дело, по которому ездил он к упомянутому чиновнику, осталось неразрешенным, так как тот оказался мелочным педантом и упрямцем. Плохая дорога усугубила его досаду.

Он спросил, нет ли новостей,