Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

Старого, поздно уже готов был завязанный узел,

Мешкали также вино уложить осторожно и пиво,

И, когда наконец за ворота я выехал, тут же

Хлынули с женами мне и детьми горожане толпами

Прямо навстречу, – давно миновался изгнанников поезд.

Я поспешил и поехал резво по дороге в деревню,

Где, по рассказу, они ночевать остаются сегодня.

Только по новой дороге пустился я, вдруг на глаза мне

Фура попалась из плотного лесу; везла ее пара

Дюжих волов заграничных, самой огромной породы;

С боку же девушка шла и, походкою верной ступая,

Пару сильных животных, предлинным хлыстом понукая,

То подгонит, то сдержит. Она управляла разумно.

Только что я поравнялся, девушка смело поближе

Вдруг к лошадям подошла и сказала: «Не все мы в такой же

Горькой участи были, как видите нас на дороге.

Я не привыкла еще чужого просить подаянья:

Часто вручают его для того, чтоб разделаться с бедным;

Только нужда заставляет меня говорить: на соломе

Здесь жена богача разрешилась недавно родами.

Стоило много труда на волах и с беременной скрыться.

Мы отстали от всех, и едва она в жизни осталась.

Новорожденный лежит у нее на руках неодетый,

И лишь чем-нибудь малым помочь в состоянии наши,

Ежели в ближней деревне, где все ночевать собирались,

Мы их застанем; но я опасаюсь, что там уже нет их.

Коль из холста у вас лишнее что-нибудь есть и вы сами

Здесь по соседству живете, пожалуйте бедным на помощь».

Так говорила она, и, бледна, поднялась на соломе,

Взор обращая ко мне, родильница. Я отвечал им:

«Истинно, часто сам Бог добрым людям влагает сознанье

О нужде, предстоящей внезапно несчастному брату:

Матушка, будто предчувствуя ваше несчастие, узел

Мне подала, чтобы я его отдал нагому страдальцу».

Я развязал узелки у завязки и подал халат ей

Нашего батюшки, подал холстины еще и рубашек.

Благодаря, восклицала она: «Счастливцы не верят,

Что чудеса в наши дни совершаются; только несчастный

Руку Господню и перст, на добро указующий, видит.

Что Он на нас оказал через вас, и на вас Он окажет».

И при мне осязать родильница стала холстину

Весело и особливо фланельный подбой на халате.

«В ту деревню, – сказала ей девушка, – надо спешить нам.

Где товарищи наши пробудут всю ночь, отдыхая.

Там для ребенка, что нужно, я все приготовлю».

И еще раз, поклонясь, мне она изрекла благодарность,

Тронула с места волов, и фура поехала; я же

Все лошадей еще сдерживал –  сердце решить не умело,

Ехать ли мне поскорее в деревню и там по народу

Кушанье все разделить, или тотчас и тут же на месте

Девушке все передать, чтоб она разделила разумно.

Только раздумие в сердце я скоро решил и тихонько

Следом поехал за нею, догнал и сказал ей поспешно:

«Милая девушка, мне не одной холстины в повозку

Матушка нынче дала, чтобы ею одел я нагого:

Много прибавила пищи она и всяких напитков.

В заднем бауле повозки довольно того и другого.

Мне захотелось и эти дары передать все тебе же:

Так, мне кажется, лучше я все порученье исполню;

Ты их разумно раздашь, а я бы их роздал случайно».

Девушка мне отвечала: «Я ваши подарки со всею

Правдой раздам и обрадую тех, кто нуждается больше».

Так говорила она. Я открыл поскорее баулы,

Вытащил окорока полновесные, вытащил хлебы,

Также бутылки с вином и пивом, и передал все ей.

Дал бы охотно и больше; но ящики все опустели.

Все уложила она родильнице в ноги и дальше

В путь отправилась. Я лошадей завернул, да и в город».

Только что Герман окончил, сосед разговорчивый тотчас

В речи вступил и воскликнул: «Блажен, кто в годину изгнанья

И беспорядка живет в своем доме одною душою

И к кому ни жена, ни малютки не жмутся с боязнью.

Я сознаю мое счастье. Никак не решился теперь бы

Я называться отцом и радеть о жене и о детях.

Часто уже о побеге я думал и лучшие вещи

Все укладывал, – старые деньги и цепи покойной

Матери: все еще цело, из них ничего я не продал.

Правда, много б осталось вещей, неудобных к отправке.

Даже кореньев и трав, со стараньем отысканных мною,

Было бы жаль мне, хотя и немного стоят товары.

Если провизор останется в доме, я буду покоен:

Спас я наличные деньги да тело свое, так и все я

Спас. Одному человеку легко убежать и укрыться».

Юноша Герман на то с удареньем заметил соседу:

«Нет, я мненья другого и вашу речь осуждаю.

Разве тот человек достойный, кто в горе и счастьи,

Лишь о себе помышляя, делить ни тоски, ни веселья

Не умеет и в сердце на это призванья не слышит?

В наше время скорей я на брак в состояньи решиться:

Сколько достойных девиц лишены покровительства мужа,

Сколько мужчин без жены, подающей отраду в несчастьи».

С тихой улыбкой отец на это: «Я рад тебя слушать,

Редко со мной говоришь ты такие разумные речи».

Но мягкосердая мать перебила слова его быстро:

«Сын мой, ты прав! И тебе мы, родители, служим примером:

Мы избирали друг друга не в ясные дни наслажденья, –

Нет, скорей нас печальное самое время связало

В понедельник поутру: я помню, еще накануне

Был тот страшный пожар, который разрушил наш город,

За двадцать лет перед этим, как раз в воскресенье, как нынче.

Время было сухое, и мало воды в околотке.

В праздничных платьях все жители вышли гулять за заставу,

По деревням разбрелись, по корчмам и по мельницам ближним.

В самом конце занялось, и пламя пожара вдоль улиц

Кинулось быстро, своим стремлением ветер рождая.

Все амбары, наполнены жатвы обильной, сгорели,

Улицы все погорели по самую площадь, отцовский

Дом мой сгорел по соседству отсюда, а с ним вот и этот.

Мало спасли мы. Всю ночь, эту грустную ночь, я сидела

Перед городом в поле, храня сундуки и постели.

Сон наконец превозмог, и, когда заревая прохлада,

Провозвестница раннего солнца, меня разбудила,

Дым увидала и жар я и голые стены да печи.

Сердце заныло мое. Только солнце еще лучезарней,

Чем когда-либо, встало и в душу надежду вдохнуло.

Я поскорей поднялась. Захотелось невольно мне видеть

Место, где дом наш стоял, и целы ли куры, которых

Я особливо любила; разум-то был еще детский.

В ту минуту, когда я по дымным бродила обломкам

Нашего дома и видела все разрушенье жилища,

Ты показался с другой стороны и обыскивал место.

Лошадь твою завалило в конюшне. Горячие балки

Тлели в мусоре черном, и не было следу скотины.

Так в раздумьи печальном стояли мы друг против друга.

Вся стена, разделявшая наши дворы, развалилась.

За руку тотчас меня ты взял и стал говорить мне:

«Лиза, зачем ты пришла? Ступай, прочадеют подошвы:

Видишь, как мусор горяч; сапоги и покрепче, да тлеют».

И, поднявши меня, ты понес через свой опустелый

Двор. Там одни ворота уцелели со сводами –  только

В целом доме осталось, – и те же они