Фауст. Страдания юного Вертера - Иоганн Вольфганг Гёте

Одно лишь удручает меня: то, что Альберт вовсе не кажется таким счастливым, каким он… надеялся стать, а я… непременно стал бы, если бы… Я не охотник до многоточий, но здесь, пожалуй, без них не обойтись, а с ними мысль моя как будто вполне понятна.

12 октября

Оссиан[83] вытеснил из моего сердца Гомера. Что за дивный мир открывает предо мной сей великий певец! Я брожу по равнине, овеваемый бурным ветром, что гонит в неведомую даль, через море тумана, в призрачном свете луны, души его предков. Я внимаю с горных вершин сквозь рев лесного потока едва уловимым стонам духов, скрытых в пещерах, и безутешному плачу девы, скорбящей над четырьмя поросшими мохом камнями средь высокой травы, одиноким памятником павшему герою, ее возлюбленному. И когда я встречаю его, седовласого барда-скитальца, который ищет на бескрайней равнине следы предков и находит их могилы и в горькой печали возводит очи к вечерней звезде, погружающейся в зыблющееся море, и в душе героя воскресает седая старина, когда еще приветливый луч предостерегал отважных воинов от опасностей, а луна освещала их украшенный венками корабль, с победой возвращающийся к родным берегам; когда я читаю на челе его глубокую скорбь, вижу, как сей последний, одинокий герой в изнеможении, в предсмертном усилии бредет к гробовой черте, вкушая все новые капли сладостно-жгучего блаженства, кои дарует ему бесплотное присутствие родных теней; как он, воззрев на сырую землю, на высокие, колышущиеся травы, восклицает: «Придет однажды странник, знавший честь и славу мою. Где спит певец, достойный сын Фингала? – он спросит и тщетно станет искать, попирая могилу ногой…» О, друг мой! В такие мгновенья мне хочется, подобно верному оруженосцу, обнажить меч, освободить моего господина от мучительных судорог медленно угасающей жизни и послать свою душу вослед освобожденному полубогу.

19 октября

Ах, эта пустота! Эта страшная брешь, зияющая в моей груди! Я часто думаю: если бы я хоть раз, хоть один-единственный раз мог прижать ее к сердцу, эта брешь была бы восполнена.

26 октября

Да, друг мой, день ото дня становится мне ясней и ясней, как мало значит жизнь человека. Пришла к Лотте подруга; я вышел в соседнюю комнату за книгою, но читать мне не хотелось, и я взялся за перо. До меня доносились обрывки их тихой беседы; они говорили о разных безделицах, обсуждали городские новости: та выходит замуж, та больна, та при смерти.

– У нее сухой кашель, а лицо – одни кости! Она то и дело падает без чувств. Я не дам за ее жизнь и крейцера! – говорила подруга.

– N. N. тоже совсем плох, – отвечала Лотта.

– Он уже весь распух! – воскликнула подруга.

Мое пылкое воображение перенесло меня к постели этих несчастных. Я увидел, как жаль, как горько им расставаться с жизнью, как они… Ах, Вильгельм!.. А мои кумушки говорили об этом, как обыкновенно говорят об умирающих, мол, такой-то и такой-то умирает… И вот, озираясь в комнате и видя вокруг платья Лотты, бумаги Альберта и эти кресла, стулья, столики, все эти вещи, с коими я уже так сроднился, даже с этой чернильницею, я думаю: что твоя жизнь для этого дома?.. Взгляни правде в глаза: друзья твои почитают тебя! Порою ты доставляешь им радость, и тебе самому кажется, что без них не мог бы ты существовать. И все же, случись, что ты ушел бы, оставил навсегда их круг, – ощутили бы они твой уход как утрату? И долго ли твое отсутствие казалось бы им утратой? Как долго?.. О, как недолговечен человек, если даже там, где жизнь его обретает наибольшую определенность, где оставляет он единственно отчетливый и подлинный отпечаток своего бытия, в памяти, в душе любимых им людей, – если даже там изглаживается, исчезает его след! Да как скоро!

27 октября

Мне порою хочется разодрать себе грудь и размозжить голову от сознания того, что люди часто ничего не могут дать друг другу. Ты не обретешь любви, радости, тепла и блаженства, если сам не подаришь все это другому, и никакой жар любви не осчастливит другого, если он стоит пред тобою холоден и безжизнен.

Вечером

Мне так много дано, но все таланты мои пожирает любовь к ней; я так богат, но без нее все богатства мои обращаются в прах.

30 октября

Сколько раз был я на волосок от того, чтобы броситься ей на грудь! Одному Богу известно, какие муки приходится терпеть несчастному, видящему перед собою такую прелесть, такую лакомую добычу и не смеющему схватить ее, меж тем как хватать есть первейший инстинкт человека. Разве дети не хватают все, что попадается им на глаза? А я?

3 ноября

Бог свидетель! Я часто ложусь в постель с желанием, а то и с надеждою не проснуться, но утром открываю глаза, вновь вижу солнце – и вновь страдаю. О, если б я был сварлив и желчен и мог винить во всем других, погоду, обстоятельства, это ненавистное бремя недовольства было бы вдвое легче. Горе мне! Я слишком явственно чувствую, что вина за все лежит на мне одном. Нет, не вина! Довольно и того, что во мне сокрыт источник всех моих мучений, как некогда таился там источник всех радостей. Разве я не тот же, кто некогда воспарял на крыльях любви в поднебесье, кого на каждом шагу ждал рай, чье сердце могло в умилении объять весь мир? И вот, это сердце мертво, ему чужды былые восторги, глаза мои сухи, а чувства, лишившиеся животворящей купели слез, стянули мое чело в суровую маску. Я страдаю отчаянно, ибо потерял то, что составляло единственную радость моей жизни, священную, живительную силу, посредством которой я возводил целые миры; она иссякла! Глядя в окно, я вижу отдаленный холм, из-за которого лучи утреннего солнца, пронизав клубы тумана, озаряют тихие долины и неторопливую реку, петляющую меж облетевших ив… Но эта великолепная природа смотрит на меня мертвым оком, ничего мне не говоря, точно дешевая лакированная картинка, и сердце не в силах послать в мозг ни капли от всего преизбытка блаженства, и я стою перед лицом Бога, как иссякший колодец, как рассохшаяся бочка! Сколько раз бросался я наземь и просил у Бога слез, как землепашец просит у Него дождя, когда небо делается медным и земля изнывает от жажды!

Но увы, Бог посылает дождь и тепло не в ответ на наши неистовые мольбы, я чувствую это, и те времена, память о которых меня мучает, были оттого именно столь светлыми, что я терпеливо ждал проявления Его духа и всем сердцем благодарно, с благоговением принимал радость, изливаемую Им на меня!

8 ноября

Она корила меня за мою неумеренность! Но как ласково! За мою неумеренность, выражающуюся между прочим в том, что, выпив бокал вина, я способен уже выпить и целую бутылку.

– Не делайте этого! – говорила она. – Подумайте обо мне!

– Подумать? О вас? – отвечал я. – Вам ли призывать меня к тому? Я думаю! Нет, я не думаю – вы всегда в моей душе. Сегодня я долго сидел на том месте, где вы давеча вышли из кареты.

Она перевела разговор на другое, чтобы отвлечь меня от опасной темы. Друг мой, я пропал! Она может делать со мною, что пожелает.

15 ноября

Благодарю тебя, Вильгельм, за твое сердечное участие, за твой добрый совет и прошу тебя не тревожиться обо мне. Я потерплю; даром что я устал от жизни, у меня достанет сил вынести эту муку. Ты знаешь, я почитаю религию, я верю, что утомленному путнику она может стать надежным посохом, а страждущему – утешением и поддержкою. Но всякому ли путнику? Всякому ли страждущему? В этом огромном мире мы видим тысячи несчастных, коим слово Божье – проповеданное или не проповеданное – не стало и никогда не станет ни тем ни другим, отчего же я непременно должен удостоиться сих благ? Разве Сын Божий не говорит, что никто не может прийти к Нему, если то не дано будет ему от Отца Его?[84] Что, если мне это не дано Отцом? Если Он приберегает меня для Себя, как подсказывает мне мое сердце?.. Прошу тебя, не пойми меня превратно, усмотрев в сих невинных словах кощунство. Я обнажаю пред тобой свою душу; будь иначе, я предпочел бы промолчать, как обыкновенно обхожу молчанием все то, о чем знаю не более других, то бишь ничего. Вытерпеть свою меру отпущенных Богом страданий, осушить свой кубок –