Кляпа 3 - Алексей Небоходов

Павел, старательно изображая невозмутимость, прикрыл за ними дверь и зачем—то дважды повернул ключ, будто хотел запереть снаружи всю свою прошлую жизнь. Пакет с вещами он поставил на стол так аккуратно, словно там лежала чья—то печень в банке для пересадки. Ладони его потёрлись друг о друга с таким старанием, что, казалось, он пытается добыть огонь методом трения, чтобы поджечь если не номер, то хотя бы собственную совесть.

Валя стояла посреди этой унылой, полуживой комнаты, как потерянный чемодан без ручки, и впервые за долгое время чувствовала, что наконец—то добралась домой. Облезлые стены, потрескавшаяся линолевая дорожка, люстра, свисающая под таким углом, будто её били чем—то тяжёлым за неправильные ответы – всё это внезапно наполнило её душу нежностью, граничащей с клинической стадией слабоумия.

Павел неловко переминался с ноги на ногу, как школьник, вызванный к доске объяснить смысл жизни в трёх предложениях. Его глаза бегали по комнате: от облупленного шкафа к кровати, от кровати – к единственной тумбочке, на которой покоился почтенный слой пыли с возможными спорами чумы. Валя поймала его взгляд и чуть дернула уголком губ, будто намекая: «Расслабься, герой. Я уже пережила похищение инопланетным разумом. Стены с плесенью меня не добьют».

Пакет на столе вдруг жалобно зашуршал, словно пытаясь сбежать. Павел бросил на него взгляд с выражением безмолвной угрозы, которой обычно матерят тостеры, отказавшиеся жарить хлеб. Потом шумно сглотнул, словно прокручивая в голове план побега. Увы, номер был тесным, как совесть чиновника: два шага – и ты уже снова на улице, в полной боевой готовности к аресту за аморальное поведение.

Молчание повисло между ними густое, как простокваша в столовке пятого разлива. Оно набирало в себе глупость, трепет, безнадёжную нежность и что—то ещё неприличное, что стояло бы упомянуть, но лучше не надо.

Павел наконец решился и сделал полушаг вперёд, скорее поскользнувшись, чем ступив. В процессе он зацепил носком старый тапок, забытый прежним постояльцем, и с достоинством, достойным шведского короля, попытался сделать вид, что так и было задумано.

Валя продолжала смотреть на него, не в силах понять: обнять его, придушить или начать истерически хохотать. Лицо Павла стремительно становилось багровым, как учебник "ОБЖ" после пожара. Он безуспешно пытался подобрать слова, но рот предательски хлопал вхолостую, как дохлая рыба на берегу.

Сквозь тонкие стены проскользнул шорох тапок: где—то неподалёку Нинель Павловна в очередной раз пыталась догнать ускользающий смысл жизни, виляя своими потрепанными шлёпанцами по коридору. Звук её поступи был сродни барабанной дроби обречённого отряда, что придавал моменту особую торжественность.

Павел снова потер руки. Валентина мысленно отметила, что, если он ещё хоть раз их потрёт, в комнате вспыхнет пожар от трения. Она чуть приблизилась, что дало Павлу повод в панике сделать шаг назад и упереться пяткой в трухлявую ножку кровати. Кровать возмущённо скрипнула, словно кричала на своём кроватьем языке: «Не трогайте меня, я уже пенсионерка!»

Её напугала не угроза обрушения мебели, а то странное чувство, которое подступило вместе с этим нескладным моментом: что всё, что было до этой комнаты – безумие, страхи, космическая полиция, странные планы инопланетян – вдруг обесценилось перед тем, как он стоял тут перед ней, глупый, добрый и до нелепости настоящий.

Валентина опустила взгляд, чтобы спрятать предательскую улыбку, которая, как кошка, пыталась выскочить на свободу. Она видела его натёртые ботинки, слегка мятые джинсы, дрожащие пальцы. Видела и понимала, что никакой межгалактический суд не сравнится с тем судом, который она готова была вынести сама себе за то, что когда—то боялась жить.

Между ними ещё какое—то время ползало молчание, облизывая стены и потолок, закрадываясь в щели и жужжа, как сонная муха. Всё было настолько неловким, что любой нормальный человек на их месте давно бы выкинулся в окно. Но ни Валя, ни Павел к нормальным не относились.

Наконец он всё—таки попытался что—то сказать, открыв рот с тем видом, с каким крокодилы в зоопарке просят ещё рыбку. Но на этом природа милосердно прервала его попытку: за стенкой кто—то чихнул так оглушительно, что номер слегка содрогнулся, а за окном вспугнутая ворона ругнулась на чистом и крепком русском.

Павел закрыл рот. Валентина тихо всхлипнула – от смеха или от нежности, она бы и сама не разобрала.

И вот, стоя посреди этой жалкой, прокуренной реальности, среди хныкающих стен, умирающих тапок и пакета с душой усталого курьера, они впервые за весь этот безумный день ощутили – нет, не любовь, это было бы слишком пошло, – они ощутили какое—то странное, корявое, лопоухое родство.

Павел тяжело вздохнул, словно готовился покорять не кровать, а Эверест в шлёпанцах, и неуверенно опустился на край постели, которая под ним жалобно скрипнула, выражая свой протест к происходящему. При этом он всё ещё держался напряжённо, будто в любой момент ожидал выстрела стартового пистолета и команды "Беги, глупец!". Ладони вновь потерлись одна о другую – привычка, предавшая его уже не первый раз за сегодняшний день, – но в этом жесте было что—то растерянное и в то же время тёплое, словно он пытался собрать из воздуха хоть каплю храбрости.

Он тихо хлопнул по кровати ладонью, приглашая Валентину сесть рядом, жестом в котором смешались надежда, неловкость и странная, нежная настойчивость. Валя посмотрела на это приглашение с долей осторожности, как кошка на подозрительно улыбающегося незнакомца, но медленно подошла и опустилась рядом, аккуратно, словно боялась продавить кровать до первого этажа вместе с обоими пассажирами.

Тишина обволокла их, тёплая, липкая, как мёд, оставленный на подоконнике под июльским солнцем. Валентина не знала, с чего начать разговор, и Павел, похоже, тоже. Они сидели так близко, что плечи едва не касались друг друга, но каждый вцепился в свою неловкость, как утопающий в спасательный круг.

Первой не выдержала Валя.

– Сегодня был… странный день, – выдохнула она, сама поражаясь, насколько неадекватно звучит это умаление.

Павел хмыкнул коротко, сдержанно, будто боялся, что любой громкий звук нарушит хрупкое равновесие между ними.

– Если бы кто—то утром сказал мне, что я буду бегать по санаторию с куском халата наперевес и прятать женщину в шкафу, я бы попросил этого человека перестать пить на завтрак, – негромко сказал он, усмехаясь уголком губ.

Валя улыбнулась, и её улыбка вышла настоящей, тёплой, без натяжки, словно наконец разрешили себе чуть—чуть радости среди безумия.

– Я думала, что не