Долгожитель - Татьяна Филатова

теплого и соленого с привкусом железа во рту. А потом он проснулся. Лучи рассвета, пробившись сквозь грязный стеклопакет окна на четвертом этаже, светили на его лицо, капли высохшей крови стягивали кожу. Старик, вонзивший нож в его горло, сидел рядом и тем же ножом ел из банки консервированную кильку в томате, запивая ее водкой из граненого стакана, словно водой.

– Оклемался, – хихикнул дед. – Ты что ж это, дурень, себе удумал, а? На кой черт мне глотку перерезал?

– Ты же меня убил, – пробормотал Алексей, потирая свою шею.

– Убил, дурака ты кусок. Да только ты меня первый, если не забыл: того, этого… – дед провел большим пальцем по своему горлу. – В общем, слушай меня сюда, дубина. Дело было в войну. Помер я, причем жутко помер: сам лично видел, как кишки мои из брюха на землю вывалились. Снаряд неподалеку прилетел. Ну, думаю, пора мне. А рядом была девчушка-медсестра. Она чего-то кружила вокруг меня, пока снаряды летели, но я уже ничего не соображал. А потом глядь – а у нее у самой руку разорвало. Страшно было: девчушка есть, а руки нет – культя одна болтается. А эта окаянная все лезет мне помогать. Ну, думаю, что за дурочка самоотверженная? Я-то точно не жилец, а ей бежать надо: ноги-то на месте. В общем, эта девчонка меня всего из своей культяпки кровью и залила. А потом второй снаряд прилетел. Голову ей, бедняжке, оторвало полностью… Дальше не помню ничего. А когда очнулся – лежу я: целый и невредимый, а рядом ее тело: изуродованное и без головы. Осколками она была изрешечена вся. А я цел. Это я теперь понимаю, что она мне тогда своей крови успела дать, а сама не удрала. Без руки бы прожила. А вот без башки-то… Я перекрестился и сбежал, думая, что меня только контузило, а все, что помню – то привиделось. Дальше всяко-разно, но перебивался. А после войны пить начал. Когда первый раз в петлю полез, то на следующее же утро понял, что что-то не то. Ну, а кому жить так захочется? Мне семьдесят семь лет, жена и дети погибли в войну, внуки, если и живы, то уж точно меня уже не признают. Зачем мне такая жизнь? Просыпался в удавке и душился заново я несколько раз: уж не упомню точно, сколько. Понял, что болтаться так могу вечность, и каждое утро раскачивал веревку, пока однажды на рассвете не проснулся на полу с петлей на шее. Это была крыша заброшенного дома. Меня бы там никто не нашел. А затем я стал пробовать жить наново… Да только жрать хотелось постоянно. Жрать-то не абы что, а человечинку… Ну не умею я убивать! Ну тошно мне делается. Я пробовал воровать трупы из морга. Блевал только от них. Потому-то и стал запивать все водкой. Эх, не скажу, что пьянею от нее особо… Но уж получше кваса да кефира будет.

Алексей слушал внимательно и молчал. Он хотел бы решить, что перед ним сумасшедший дед с пропитыми мозгами, однако он сам лично этого деда два дня назад отправил на тот свет, а тот вчера оттуда вернулся и порешил самого Алексея.

– Чего ты от меня хочешь? – спросил он.

– Смышленый, – улыбнулся старик. – Убей меня. По-настоящему, а не тот детский сад, что ты мне устроил в лесу. Ты потом не пропадешь, ты любишь убивать, это видно. С голодухи с ума не сойдешь, как я. Поэтому я тебя и сделал таким же.

– Как тебя убить?

– Чтобы я сдох окончательно? – старик рассмеялся. – Та сестричка, которая меня, того не желая, своей кровью напоила, погибла, когда ей голову отсекло… Она, видать, давненько была такой. Не знаю, ела ли она человечину, пила ли кровь, но тело ей посекло знатно. Головы не было совсем. А потому, думаю, ты должен мне отсечь голову и, на всякий случай, вырезать сердце – из ее сердца торчал огромный кусок снаряда. А то буду на утро, как курица без башки людей пугать, – дед снова стал смеяться.

– А что будет со мной? – спросил Алексей.

– А ничего, – развел руками дед. – Живи себе, как пожелаешь. Иногда кормись, но только не злоупотребляй, не то попадешь под наблюдение… Не стоит рисковать. Что есть и как добывать себе пищу, ты и сам поймешь: инстинкты проснутся, что ли. Сердце… Вот деликатес наш. Но ты только вот что скажи мне все-таки: зачем ты мне глотку перерезал-то, а?

– Чтобы на земле стало меньше таких, как ты.

– Каких? – ухмыльнулся старик. – Просчитался ты, парень, эх, просчитался… Но, прошу, будь избирательнее… Не губи всех подряд. Тебе нужно будет питаться, но голодом управляешь ты сам. Помни это. Не стоит налево и направо рубить людей.

– Зачем ты мне передал…

– Этот дар?

– Пускай дар. Так зачем?

– Говорю ж тебе: жить тошно! – взмолился старик. – Не жизнь это. Сил моих уже никаких нет. Каждый день в зеркале вижу эту грязную рожу с гнилыми зубами. Если бы я каждый раз после того, как мне глотку перерезали, просыпался бы молодым парнем, как ты, так не жаловался бы! Но я – старик. И мой век закончился еще там, под обстрелом, рядом с той медсестрой. Не знаю, сколько ей было лет, и сколько раз она просыпалась после того, как погибала на войне. Но она была молоденькой. А я устал жить. Существовать…

– Сегодня ночью. В лесу.

– Прихвати с собой топор…

Андрей разместился в гостинице, затем, приехав в отделение, познакомился с коллегами. Разумеется, челябинская милиция была не в восторге от того, что к ним прислали московскую выскочку, какие бы достижения за ним не значились. В отделении он внимательно изучил все материалы дела, список жертв, места, в которых они были найдены. На самом же деле его интересовало одно: почерк. И почерк везде был один и тот же: труп в яме или овраге, горло перерезано, вскрыта грудная клетка и изъято сердце. Список жертв уже насчитывал семнадцать человек.

– До этого были и другие жертвы, – сказал Нуждину Семен – сержант, приставленный во всем помогать московскому следователю.

– Другие? – удивился Андрей.

– Да, только сердце у них тогда не вынимали. В остальном почерк похож: пьянчуги, лес или посадка, перерезанное горло, овраг. Таких жертв было восемь.

– Когда последняя?

– Три года назад. После этого стали находить уже трупы без сердца. Похоже, что наш маньяк пошел на повышение.

– Еще и на какое… – сказал Нуждин. – Хорошо. Отвези меня на место, где