Долгожитель - Татьяна Филатова

Глубоко под землей хранилась вся его библиотека, все картины, в том числе портреты Ольги и Дарины. Он заранее выложил каменный, сухой пол, смазал стены известкой, разложил везде мешки с солью, чтобы те притягивали к себе влагу. Он не знал, как долго это будет здесь лежать. Но он пережил уже слишком много событий мира сего. Вероятнее всего, переживет и это…

Его терпению приходил конец. Молодчики, ворвавшиеся в усадьбу, не найдя в ней ничего ценного, кроме серебряных подсвечников, могли бы уже давно уйти, но они продолжали крушить все на своем пути. Прогремел выстрел. Один из воров упал замертво.

– Откуда стреляли? – закричал один.

– Я не видел! – крикнул другой.

– Вон, смотрите, наверху!

Пуля прилетела прямо ему в голову откуда-то со второго этажа. Кто-то стал бездумно палить вверх.

– Прекрати! – закричал на него другой. – Ничего же не видно!

В этот момент стрелявшему беззвучно перерезали горло.

– Трое, – сказал голос из темноты.

– Я тебя вижу!

В ответ раздался лишь грубый, немного хрипловатый смех.

– Это я вас вижу, – произнес низкий мужской немолодой голос, и еще один незваный гость упал с торчащим из виска кинжалом. – Я долго терпел, я был правильным, я соблюдал закон… Но вы сами ко мне пришли. Глупо пауку отказываться от мухи в его паутине, что сама же туда и пожаловала.

Трое оставшихся воров прижались друг ко другу, истерично оглядываясь по сторонам. Лунного света, что попадал в дом из окон, с которых были сорваны тяжелые шторы, было недостаточно, чтобы разглядеть что-то дальше своего носа. Только белые простыни, которыми все еще были накрыты некоторые предметы мебели, словно отражая лунный свет, служили некими ориентирами в этой огромной комнате.

– Нужно пробираться к выходу, – сказал один из троих, – давайте только держаться рядом.

Они направились туда, откуда пришли, прижимаясь друг ко другу спиной: один шел вперед лицом, двое других смотрели в разные стороны, выставив перед собой ножи. Один из них вдруг застонал и принялся креститься, пытаясь вспомнить хоть какие-то слова любой из молитв: на него надвигалась высокая фигура, покрытая белой простыней.

– Мама! – только и успел выкрикнуть он, как прямо из простыни вылез острый охотничий нож и вонзился ему аккурат меж ребер.

Двое выбежали во двор и побежали наутек. Они не видели, как следом за ними вышел на крыльцо хозяин усадьбы. Один из убегающих споткнувшись, казалось, о свои же ноги, плашмя упал вниз, разбив нос и подбородок, а второй, обернувшись на шум от падения, тут же получил пулю в лоб.

– Не надо, пожалуйста, – умолял тот, что упал, – пощади.

Лицо парнишки заливало кровью из разбитого носа, на вид ему было лет восемнадцать-девятнадцать, не более того. Те, остальные, были явно старше.

– Поживиться хотел? – спросил голос из темноты. – Ну что – поживился? Ты прежде, чем украсть у кого-то, заработай что-то свое, прежде, чем сломать чужое, построй собственное, прежде, чем силой с кем-то меряться, обуздай глупость. А, как глупость свою обуздаешь, то поумнеешь, и меряться уже не захочется. Ступай. И живи, как подобает человеку, а не зверью, с каким ты связался. Жизнь тебе дарует новую возможность, так не пренебреги же ею, не наплюй на нее в ответ за доброту ее к тебе. И забудь об этом месте. И о подельниках своих забудь. А то отыщу и… – он наклонился низко-низко, к самому уху парня и прошептал: – съем так же, как сегодня съем их.

Он не смог бы оберегать свой дом вечно. Не те наступили времена. Прогнозировать, писать дарственную, оставлять завещание – все это не сработало бы. Как бы не было жалко, но он собрал самые необходимые вещи, проверил надежность сокрытия подземных комнат, оставив в доступности лишь обычные погреба, и покинул усадьбу.

Пожилой мужчина с гладко выбритыми щеками, который назвался Прокофьевым Матвеем Демидовичем, пришел в простую русскую деревушку. За рубли он купил у одной вдовы дом, в котором жили ее родители, да пару лет назад один за одним померли. Матвей Демидович приехал на лошадке с телегой, в которой лежали сундуки с его вещами. Что-то дед Матвей, поговаривали, в лесу прикопал, а что-то под койкой прятал. Слухи разные ходили, а сам дед Матвей рассказывал детишкам местным, что был у него когда-то богатый дом. Рассказывал и о странствиях своих, и о том, как на охоту с влиятельными некогда персонами ходил. К слову, на охоту Матвей Демидович продолжал исправно ходить всю свою оставшуюся жизнь: ружей у него было предостаточно, и мальчишки деревенские часто бегали к нему поглазеть на них. И всегда-то с охоты Демидович возвращался с добычей да соседей угощал мясом парным.

А затем пришла война. Мужчины из деревни ушли на фронт. Дед Матвей к тому времени уже давно разменял восьмой десяток – по душе ему пришлась такая старость. В деревне его уважали. Разумеется, никто не догадывался, отчего же он так часто выбирался на охоту, как не догадывался и о темной стороне столь необычного и продолжительного прошлого в жизни Матвея Демидовича. Но это было и неважно. На этот раз травы, о которых он когда-то узнал от Игоря, ему не понадобятся, и он это понимал. Он ждал неизбежного. И оно наступило.

Он защищал людей, сколько мог. Но их было слишком много. Это были не монголы со стрелами и кинжалами, это были немцы с самым современным огнестрельным оружием и артиллерией.

Его бросили на самый низ. Сверху крепкого, хоть и не молодого тела деда Матвея фашисты свалили груду голых тел других жителей деревни, среди которых мужчин практически не было… А на утро пошел дождь. Сделав первый вздох, он захлебнулся и попытался откашляться: под телами на земле уже скапливалась дождевая вода, смешанная с кровью и грязью. Он рычал, он хрипел, он кричал, он плакал, выбираясь из-под кучи.

Это был один из самых жутких рассветов в его жизни. Он привык к смерти, привык постоянно иметь с ней дело, привык как принимать ее, так и предавать ей других. Но этим утром он возненавидел ее так, словно встретился с ней впервые. Почти всегда ему удавалось спланировать как свой уход, так и свое возвращение. Однако теперь все было иначе. Он понимал, что, вероятнее всего, в ближайшее время подобных пробуждений у него будет много. Сейчас наступило то время, когда его дар снова послужит не только ему. И