Ельник - Ульяна Ма

– Я слышал о такой философии, – страж все еще не расслаблялся. Он понимал, что такой древний старик едва ли сможет совершить что-то неожиданное, чтобы навредить Маре, но его алхимические способности все же нужно брать в расчет.

– Философия? Мирное слово. А для кого-то это кредо. Человек страдает с самого рождения. Младенец орет, потому что у него крутит кишки и потому что у него режутся зубы. Женщина мучается, производя на свет свое дитя. Дитя идет на войну и заставляет страдать других детей и их матерей. Дитя охотится и жестоко расправляется с оленем и куницей – ради мяса и шубы. Дитя умирает в муках, или его вовсе убивают другие дети. Зачем ты нюхаешь еду своей девчонки, бледный?

– Чтобы она не была отравлена.

В руках алхимика какой-то механизм, к которому он ловко присоединил длинную иглу. Затем он стал обжигать над свечой прозрачную пробирку, держа ее на длинном пинцете.

– А кому надо травить ребенка? Кто хочет ее страданий, ты знаешь?

– Она не просто ребенок.

– То-то и оно, – алхимик ловко присоединил пробирку к механизму с иглой. – Она – та, благодаря которой еще зиждится бессмысленная жизнь на этой измученной планете. Мы должны были исчезнуть уже давно, но способности ее и ее многочисленных прабабок не дали людям умереть в голой пустыне от нехватки пищи. А как ты думаешь, должны ли были мы умереть?

– Я не должен думать об этом.

– А зря, зря! Вы, дети своих богов, талантливы, но узколобы. Ты подумай, бледный, у тебя крепкая голова на плечах, используй ее по назначению. И не смотри на меня так. Я философ. Женушка моя была философом. А есть и не философы. Есть культисты, фанатики. Они готовы в лепешку разбиться, но убить твою девчонку и всех, кто поддерживает в мире жизнь. Потому что так они хотят прекратить страдания человечества и природы.

– Уничтожив человечество?

– Да, радикально. Не то чтобы я это одобряю, но и противиться не стану. Я все же считаю, что все должны плавно вымереть без страданий. И отказаться от деторождения. Старуха моя умерла с улыбкой. Сказала, что на одно истерзанное тело стало меньше. А я знаю, что где-то в доках этой крепости, в грязном проулке, какая-нибудь нищая шлюха рожает больного ребенка. Он заразится чем-нибудь и умрет во младенчестве. Мать будет плакать, если переживет роды, конечно. Вот и выходит, что моя жена умерла в счастье и старости, хоть и бездетно, а там кто-то бездумно плодит горе и умрет в мучениях и молодости. И в чем же я не прав?

Дауд промолчал. В голове роились мысли, каких существовать не должно, но он не прогонял их – мысли тягучие, интересные. Но та мысль, что касалась смерти, о гибели девочки, отчего-то самая шустрая из них. Мара беспомощная, маленькая, но по-детски смышленая. У нее тонкие руки и тонкие ноги, тонкая хрупкая шея и маленькие позвонки. Она вкусно ест и много спит, любит читать и смотреть в окно на птиц, белок, бурундуков. Не смотрит людям в глаза, запинается, когда волнуется при разговоре, ее сердцебиение учащается, если они проходят мимо малознакомых людей. Конечно, она не похожа на него, и в этом ее счастье.

– Раздумья? Это правильно, – алхимик пододвинул стул к кровати Мары, сел напротив Дауда и уставился на его лицо. – Ты мне нравишься, бледный. Ты не такой, как мы. Если и есть вид, достойный жить, то это ты и тебе подобные. Божественные детеныши. Нефилимы. Идеальные.

– Мы выведены для войны.

– Для войны вас выводят люди, а мы умом не блещем. А вы можете больше. Вам не надо есть и одеваться. Греться шкурами зверья, разводить костры из тел деревьев. Вы не болеете и не умираете, а значит, и не страдаете.

– Не только не страдаем, но и не чувствуем вообще ничего.

– Ты смотришь на девочку не как бесчувственная машина. Что-то есть в тебе, бледный. Что-то зарождается, – алхимик положил руку на лоб Мары, словно проверяя температуру, но его хитрые глаза недвижимо уставлены на Дауда. – Отрицай это сколько хочешь. В твоем нечеловеческом теле человечий мозг. Лучше, чем мой. Лучше, чем чей-либо. Что бы ты делал со своими мозгами, не окажись на планете людей? Только ты, твои братья и сестры?

– Довольно, старик, – Дауд посмотрел на странный инструмент с колбой и иглой, который алхимик все это время держал в руках. – Говори, что это.

– А, это… извлекатель эссенции. Дело в том, что организм юной княжны в упадке и поправляться не намерен. Она умирает, и у людей пока нет такого лекарства, которое может резко поднять ее на ноги. А у тебя – есть. Скажи, бледный, что течет в твоих венах?

– Ничего. Мои вены пусты.

– А что течет, если нанести тебе порез?

Дауд задумчиво взглянул на свою ладонь. Кожа бела именно от того, что в нем нет крови. Но он дышал, хоть редко и медленно, и легкие его наполнялись и опустошались.

– У меня есть сукровица. Белая. Немного.

– Мы, ученые, называем это лимфой. Именно ее обилие в тебе помогает быстро восстанавливаться. Вот и решение. Я могу перенести пару капель твоей… сукровицы в ее организм.

– Ты уверен, что она приживется в ней?

– Не уверен. Я бы, конечно, поэкспериментировал для начала на свинье или хотя бы крысе, но, откровенно говоря, лекарь ошибся. Недели у нас нет. Я лишусь головы, если не попробую, а девочка умрет. А что делаете вы, если ваш подопечный умирает?

– Убиваем себя.

– Эх, провалилась моя теория про новый вид на планете. Ладно, задирай рукав, коли согласен.

Немного помедлив, Дауд закатал рукав и вытянул вперед руку. Старик поднес иголку к его коже и начал ее медленно вводить. Игла с характерным треском стала врываться под толщи его покровов.

– Ишь ты. Крепкий.

Доведя иглу почти до основания, алхимик начал выкачивать сукровицу. Дауд ощущал, как тяжело и вязко жидкость концентрируется у окончания иглы где-то глубоко в его руке, а затем медленно и так же тяжело поднимается во флакон. Как только на дне колбы появилась сукровица, алхимик аккуратно вынул иглу. Ни капли жидкости не осталось на коже стража, только маленькая точка, которая скоро затянется.

– А теперь ручку юной княжны.

Старик откинул одеяло и, взяв Мару за запястье, поднес к нему инструмент. Немного помедлив, алхимик все же нацелился на область сгиба локтя. Дауд смотрел пристально, будто мог что-то решить в последний момент. В нем колебалась неуверенность и