Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

кровь виноградных гроздьев столь же жадно, сколь прежде – мои лобзания, а когда я, повинуясь ее знаку, поставил бокал обратно на поднос, она обвила руками мою шею и приникла к моим губам. Меня объяла странная истома, она, казалось, впивала мое дыхание, душу и самую жизнь, мне мнилось, что я умираю, меня посетила мимолетная мысль о том, что мною овладел кровожадный вампир в женском обличье, но столь же быстро покинула, ведь было уже поздно, меня словно опутали ее кудри, мои руки оплели ее локоны, и я лишился чувств в объятиях колдуньи.

Придя в себя, я с великим удивлением обнаружил, что покоюсь отнюдь не в объятиях вампира, статуи или демоницы. Живая красавица с пышными, цветущими формами, мрамор коих, казалось, порозовел от теплой крови, струившейся по ее жилам, с любопытством взирала на мое распростертое тело влажными, колдовскими очами. Нежный овал ее бледного лица сиял целомудренной прелестью, ее роскошные кудри, не то огненное золото, не то мягкий шелк, окружали всю ее фигуру подобно нимбу или пламенному хвосту кометы. Она распространяла благоухание. На ней не было никаких украшений, даже простого браслета вроде тех, что охватывают руки высеченных из мрамора богинь, зато зубы ее блистали в рубиновых устах, словно два ряда жемчужин, а очи сверкали огнем, точно драгоценные зеленые изумруды.

«Хороша ли я?» – спросила наконец она томным, хрипловатым голосом.

Я не в силах был вымолвить ни слова. От странного, неясного блеска ее жестоких глаз кровь стыла в жилах. От ее повелительного взгляда мое сердце сжималось, будто в когтях пантеры, казалось, кровь моя вытекает по каплям, как у смертельно раненного, время от времени взор ее вспыхивал угрожающим пламенем, но тотчас оно вновь скрывалось, точно за таинственной дымкой, каковую луна простирает над притихшими холмами и полями.

«Хороша ли я?» – повторила она.

«Мне не случалось видеть равной тебе», – признался я.

«Подай мне зеркало!» – приказала она.

Я снял со стены массивное зеркало и поставил перед нею, держа так, чтобы она могла созерцать весь свой прелестный облик. Восхищенно улыбаясь, она обозрела свое отражение, а потом принялась расчесывать и убирать золотисто-рыжие волосы пальцами, словно гребнем слоновой кости. Наконец она, казалось, пресытилась собственной красотой и велела мне повесить зеркало на место. Когда я вновь благоговейно распростерся у ее ног, ища взглядом ее прекрасные очи, она прошептала: «Я зрю свое отражение в твоих глазах, – и ласково коснулась устами моих век. – Иди же ко мне, – приказала она, – возобновим сладостную и жестокую любовную игру».

«Я боюсь тебя и твоих алых уст», – отвечал я помедлив.

Она рассмеялась в ответ. В ее смехе слышалось обольщение и радость жизни.

«Нет, ты попал в мои сети! – воскликнула она и стремительным движением опутала меня своими кудрями, свила из них петлю и стала медленно затягивать ее у меня на шее. – А что, если сейчас удавить тебя и одновременно зацеловать до смерти, как поступает русалка со своей жертвой?»

«Я могу лишь мечтать о такой смерти».

«Вот как? Но я оставлю тебя в живых, себе на радость, а тебе на муку».

Она склонялась ко мне все ближе и ближе; ее дыхание опалило меня, словно адское пламя. Я губами водил по нежным голубоватым жилкам, повсюду просвечивавшим сквозь ее алебастровую кожу, и наконец скрыл свое разгоряченное лицо у нее на груди, мягкой, как пышный бархат и нежной, как пушистый снег. Я словно вздымался на волне ее благоуханного дыхания, и она играла со мной, как с куклой. Закрыв мои глаза рукой, она что-то нашептывала мне в уши, дабы затем приложить палец к моим губам, а потом даже вкладывала мне персты в рот, словно желая, чтобы я попробовал их на вкус, и в самом деле, они были горячи и сладки, точно шербет. В следующее мгновение она уже наматывала мои кудри себе на руку или взбивала их, одновременно нежно и гневно, и привлекала меня с неистовством вакханки к своим устам, казалось, испепеляемым неутолимой мукой сладострастия.

Волна, до сих пор нежно покачивавшая меня, превратилась в грозный могучий вал, готовый поглотить меня, словно потерпевшего кораблекрушение, я боролся с ним из последних сил, а когда волшебница внезапно поцеловала меня в ухо, в ушах моих зашумело, запело, зазвенело, точно у тонущего; окутанному прядями пламенных волос, мне мнилось, будто я плыву в океане кипящей лавы, который наконец увлекал меня на дно в водовороте сверхчеловеческого блаженства. В ее дьявольских поцелуях мне внезапно открылась вся тайна страсти: сладострастие и страх, наслаждение и мука, вздохи, смех и слезы, и наконец в упоении я простерся лицом к земле.

«Ты умер?» – спросила она спустя некоторое время, а поскольку я не шевелился, она легонько ударила меня маленькой обнаженной ножкой в щеку, а в следующее мгновение с шаловливым смехом вытянулась у меня на спине, словно укротительница на льве, которого она всецело подчинила своей воле и приучила повиноваться.

Я по-прежнему не шевелился, даже когда она поднялась и прошлась по комнате. Открыв наконец глаза, я узрел, как лунный диск, тихо прокравшийся в покой, целует ее ножки, а потом заметил, как он, медленно скользя по ее телу, своими белоснежными руками заключает ее в объятия, а она кокетливо подставляет ему уста.

Меня охватили гнев и ревность.

«Прочь, бледный развратник! – вскричал я. – Она – моя!»

«Это ты – мой!» – смеясь, возразила она и бросилась на подушки, а ее кудри взметнулись как пламя, и я, вновь объятый безумием страсти, стал покрывать поцелуями ее колени, ее вздымавшуюся грудь и наконец прижался лицом к ее плечу.

«Что это? – спросил я через некоторое время. – У тебя в груди не бьется сердце».

«У меня нет сердца, – отвечала она холодно и раздосадованно. По ее прекрасному телу пробежала дрожь, словно от порыва пронизывающего ветра. – Зато у тебя есть сердце, – насмешливо продолжала она, – так и стучит, так и стучит, за ним и не угнаться, – и ты влюблен в меня как безумец!»

«Как безумец», – механически повторил я.

Какое-то время мы лежали молча, плечо к плечу, слушая, как завывает ветер, порхают белые снежинки, скребется в подполе мышь и шуршат в старинных панелях древоточцы. Диск полной луны давным-давно исчез, лишь звезды мерцали сквозь белую снежную пелену, первый, бледный предрассветный полумрак постепенно заливал землю, а я во второй раз, подобно мертвецу, бессильно поник и упал на землю. Красавица медленно приподняла меня и уселась на мне, как на кресле, а ее томный, хрипловатый голос звучал в старинных стенах, точно струны арфы.

«Ты отдал мне часть своей жизни, своей души и своей крови, ты пробудил в моей груди сладостные желания, удовлетвори же теперь мою страсть».

«Ты меня убиваешь!» – простонал я.

Она покачала головой.

«Смерть холодна, – ответствовала она, – а жизнь так тепла. Любовь убивает, но и пробуждает к новой жизни».

Она заплела волосы в косу и, поддразнивая, ударила меня ее кончиком. Ножку, прежде покоившуюся на моей ладони, она переставила мне на шею, а поскольку я, распростертый лицом вниз, по-прежнему лежал неподвижно, она нежно провела своей ножкой по моей спине, и меня точно пронзил электрический разряд. Ее вновь охватило божественное неистовство, она стремительно перевернула меня, стала на колени на моей груди и, словно путами, оплела мои руки своими золотистыми косами.

«Отныне ты принадлежишь мне, и никто не спасет тебя от моей любви, – задыхаясь, замирая от страсти, проговорила она, взор ее точно занялся неукротимым огнем, уста впились в мои подобно раскаленным щипцам, лобзание за лобзанием меня все выше возносила волна блаженства, пока первый светлый, золотистый луч утра не лег нам под ноги. – Что ж, теперь мне надобно отдохнуть, – молвила она. – Ступай, и не показывайся до вечера».

Я вышел из покоя. Во дворе я увидел своего коня, ворота стояли распахнутые, старика нигде не было. Я вскочил в седло и ускакал прочь. Но я вернулся с наступлением ночи, и стал возвращаться снова и снова, ночь за ночью.

О, эта женщина подобна лабиринту, кто туда