Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

Я велел седлать коней, и мы неспешным галопом поскакали по проселочной дороге мимо заснеженных полей и укутанных белым покровом деревьев к его имению. Вдруг он придержал своего гнедого и показал куда-то вдаль:

– Разве ты, – прошептал он пересохшими губами, словно больной горячкой, – разве ты ее не видишь?

– Кого?

– Да белую женщину, вот же, вот она, скачет верхом на вороном коне!

К этому времени уже наступили сумерки, из тех, что кажутся мрачнее глубокой полночи: сколько я ни вглядывался во тьму, никого не в силах был заметить. Наконец Манвед согласился с тем, что увиденное им было всего лишь обманом зрения. Мы прискакали к нему во двор, спешились и вскоре удобно устроились в его маленькой, уютной курительной комнате, у большого камина, веселый алый огонь которого не только согревал, но и освещал ее. Старый слуга засыпал раскаленные угли в самоварную трубу. Ни Манведу, ни мне не хотелось говорить. Под диваном поскуливал во сне, словно терзаясь кошмарами, половый охотничий пес, массивные часы, деревянный резной корпус которых возвышался от пола до потолка, читали монотонно-торжественную нотацию. Из прорехи в обивке моего кресла вылетела моль и принялась беззвучно кружить вокруг самовара.

– Что это было? – встрепенулся Манвед.

– Я ничего не слышал.

– Вот опять…

И в самом деле, раздался тихий стук в оконное стекло, затканное узорами инея, словно огромными брюссельскими кружевами.

– А теперь видишь? – с улыбкой спросил Манвед.

Он встал и подошел к окну. Я долго вглядывался и наконец различил за окном освещенную луной белоснежную фигуру женщины; она обменялась с моим другом знаками, словно требуя подтверждения каких-то прежних соглашений. Напоследок женщина удовлетворенно кивнула и удалилась.

– Что это значит? – изумленно спросил я. – Мы оба лишились рассудка или страдаем зрительными галлюцинациями?

Манвед пожал плечами.

– Я сижу напротив тебя, говорю с тобою, но я уже всецело в когтях сатаны, – прошептал он. – Со мною приключилось нечто неслыханное, и потому я хочу поведать тебе свою историю; только не подумай, будто я обезумел или рассказываю небылицы. Воистину, мне не до шуток. Бедная Анеля!

Мы выпили чаю, он зажег мне трубку, поймал моль, кружившую вокруг самовара, и бросил в алое пламя, которое в одно мгновение ее поглотило. Потом он приступил к рассказу:

– Когда я в третий раз подскакал к воротам замка Тартаков, стояла прекрасная, призрачная ночь, какие бывают в новолуние. Я хотел во что бы то ни стало вернуть себе кольцо. Дряхлый старик теперь ожидал моего появления под аркой ворот; он дружелюбно кивнул, принял моего коня и предложил мне поужинать. Я ограничился тем, что выпил бокал старого бургундского, пробежавшего по моим жилам точно огонь. Сознание мое нисколько не помутилось, сердце не забилось сильнее. Я был преисполнен решимости и не чувствовал страха. С наступлением полночи старик отпер мне дверь большого зала и снова запер ее за мною. Не оглядываясь я взбежал по лестнице и схватил мраморную красавицу за руку в надежде отобрать у нее кольцо, но она согнула палец, и тщетно я силился разжать его.

Между мною и хладной, каменной усопшей в бледном лунном свете и в глубокой тишине разгорелась жуткая, зловещая борьба. Наконец я опустил руки и перевел дух, и тут из ее прекрасной груди тоже вырвался вздох, а ее белоснежные очи воззрились на меня с выражением несказанной боли, отчего меня охватил стыд и я словно лишился чувств. Не осознавая, что делаю, я заключил в объятия ее хладное прекрасное тело и приник своими пылающими губами к ее ледяным устам.

Казалось, этот поцелуй будет длиться вечно, но в нем не сливались друг с другом две души, напротив, некая демоническая сила по капле медленно выпивала мою кровь, а вместе с нею и жизнь. Меня охватил невыразимый ужас, но я не в силах был оторваться от ее мертвых уст, и вот они уже потеплели от соприкосновения с моими, вот уже белая, как слоновая кость, грудь стала ровно вздыматься и опадать в лад дыханию, и внезапно у меня на шее, словно тяжкие цепи, сомкнулись мраморные руки, сладостное бремя заставило меня преклонить колени, и вот уже белоснежные очи заиграли прелестной, как лунный луч, улыбкой[8]. Все ее тело едва заметно вздохнуло и затрепетало, подобно дереву, очнувшемуся под легким весенним ветром от тягостного зимнего сна, она неуверенно сделала шаг, другой и медленно, будто в смертельной истоме, сошла с пьедестала. Не в силах противиться ее обаянию, я заключил еще не до конца пробудившуюся в свои объятия и вновь приник к ее устам со всем жаром страсти и юности, бежавшим по моим жилам. Она томно, как во сне, вернула мне поцелуй, исполненная олимпийского спокойствия, потянулась всем своим цветущим телом, точно сомнамбула, скользнула к двери, которой я прежде не замечал, и сделала мне знак следовать за нею.

Дверь распахнулась сама собою, и мы оказались в покое с деревянным панно на потолке, старинными обоями, причудливой мебелью с золочеными подлокотниками и ножками; пол был устлан персидским ковром. Возле камина возвышалось ложе с кроваво-красными шелковыми подушками, словно в турецком гареме, а перед ним распростерлась на полу львиная шкура. В воздухе чувствовался затхлый запах тления и ароматических трав, какой бывает в склепе. В высоких канделябрах, стоявших возле зеркала, не горела ни одна свеча, но за окном на темном небосводе выделялась серебряной лампадой луна, освещавшая каждый уголок этого маленького покоя. Красавица раскинулась на ложе и поманила меня к себе.

Я упал перед нею на колени и стал согревать своим дыханием ее ножки, лобзать их, лобзать ее руки, затылок, плечи, пока с застенчивой грацией она не привлекла меня к себе и вновь не приникла к моим губам. Почувствовав, как теплеет ее тело от прикосновения к моей груди, я испытал неописуемые ощущения, а временами сладострастная дрожь пронзала ее тело сверху донизу, подобно электрическому разряду. А что я пережил, едва ее веки слегка приподнялись, едва она искоса взглянула на меня, едва ее уста приоткрылись и она заговорила обольстительным, исполненным мягкости голосом, взором своих глубоких глаз, словно белоснежной снежинкой, прикасаясь к самому моему сердцу! И, как ни странно, заговорила она по-французски.

«Мне холодно, – молвила она, – разведи огонь в камине».

Я повиновался, и вскоре веселое пламя уже охватило сухие дрова и причудливо заиграло на стенах покоя, на потускневшей резьбе, на старинных обоях, на позолоте мебели и на трогательно прекрасном теле белоснежной красавицы, живописно раскинувшейся на пурпуре шелковых подушек в волнах своих пышных локонов. Луна вплетала белые розы в кроваво-красные языки пламени и венчала безмолвную, божественно-прекрасную мраморную колдунью. Ветер завывал в трубе, снег белоснежными перстами постукивал по оконному стеклу, где-то высоко в деревянных панелях шуршал древоточец, а под полом скреблась мышь. А мы упоенно лобзали друг друга.

Моя яростная страсть согрела и вдохнула жизнь в ее неподвижное, белоснежное, божественное тело, и вот оно, поистине ожив, запылало как пламя или зажглось ледяным огнем, словно суровый зимний мороз; она тяжело дышала, ее уста искажались от сладостной дрожи и лепетали слова безумной страсти, опаляя меня хладными лобзаниями. Я и сам не ведал, испытываю ли я муки сжигаемого на костре или терзания замерзающего: то мне мнилось, будто меня пожирают огненные языки, то казалось, будто надо мною простирается ледяной снежный саван.

«Я хочу пить!» – внезапно объявила она.

«Что прикажешь тебе подать?» – спросил я.

«Вина!» – потребовала она, одновременно указав на сонетку у двери.

Я потянул за шнурок. Зловещее эхо звонка огласило пустой гулкий замок, и тотчас, будто из могилы, донесся загробный голос: «Что угодно?»

«Вина, старик!» – велел я.

Спустя некоторое время раздался стук в дверь, и, выйдя за порог, я обнаружил кастеляна с бутылкой, еще покрытой пылью; в дрожащих его руках тоненько подрагивали на серебряном подносе два бокала.

Я до краев наполнил один из них кроваво-красным бургундским и передал ей. Она поднесла его к устам и стала пить