Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

дабы освободить Гроб Господень, и привез из Византии изваяние Венеры, высеченное рукой греческого скульптора. Другие же утверждают, что это некая дама из семейства Тартаковских, известная своею красотой и своими пороками, приказала изваять себя одному итальянскому мастеру именно так, в наряде, не подверженном веяниям моды, то есть в костюме Евы, каковой носила она в раю, заметьте себе, до грехопадения. По преданию, это происходило во времена Бенвенуто Челлини, а красавица была не кто иная, как старостиха Марина Тартаковская.

И тут, словно из потустороннего мира, донесся негромкий низкий голос:

– Воистину.

Все так и подскочили, Анеля пронзительно вскрикнула и закрыла лицо руками, панна Кордула уронила чашку, вдребезги разбившуюся о пол, словно граната, а один из осколков попал в спаниеля, который тотчас зашелся яростным лаем.

– Господа, прошу прощения, смиренно припадая к ногам вашим, – пролепетал Мауриций Конопка, который в бальных туфлях вновь неслышно приплыл, подобно облаку, и внезапно появился среди нас. – Портрет сей, писанный в полный рост, – тихо продолжал он, – висит в замке, в мрачном, обшитом панелями зале, потолок коего украшает большое панно «Диана превращает в оленя Актеона, заставшего ее за купанием». Старостиха изображена в темном бархатном платье и в польской шапочке с пером цапли. Я видел сей портрет, и, пока я глядел на него, меня не покидало ощущение, будто старостиха не сводит с меня взор, отчего, говоря без обиняков, мне сделалось настолько не по себе, словно мою кожу собрались совершенно варварским образом натянуть на барабан.

– Вполне возможно, – вставил адъюнкт, – в Кракове хранятся различные старинные грамоты, и прелюбопытные, в том числе отчеты о судебных процессах против старостихи Марины, и они свидетельствуют о произволе и жестокости прекрасной вдовы, которая властвовала и вершила расправу в замке Тартаков под стать самодержавной монархине. Однажды ее обвинили в убийстве слуги, а поскольку тот оказался дворянином, в Тартаков для расследования направили королевскую комиссию, но, едва завидев пленительную подозреваемую, судьи были обезоружены, и Правосудие, изгнанное Амуром с розовой ветвью, оставив дознание, вернулось восвояси. Кстати, я слышал, что ныне замок стоит все равно что выморочный.

– Вот как, – откликнулся господин Бардозоский, с удивлением вынимая изо рта янтарный мундштук, – а что же сталось с вдовой последнего владельца, красавицей Зоей Тартаковской?

– В последние годы она жила в Париже, – ответил адъюнкт, – но недавно я слышал, что она умерла.

– Жаль, – пробормотал старик. – Она походила на старостиху Марину, вот только одевалась и причесывалась по нынешней моде, а так была красавица каких поискать.

– Смотри же, не слишком-то предавайся восторгам, – остановила его госпожа Бардозоская.

На некоторое время все замолчали, и тут Манвед внезапно вскочил с криком:

– Я должен туда отправиться!

– Куда?

– В замок с привидениями!

– Что за причуды, – возразила госпожа Бардозоская, – вы же слышали, что там творится – страх, да и только.

– Полагаю, если на это решился господин Конопка, у меня тоже достанет мужества, – ответствовал Манвед, покручивая усы.

– Ах! Он же шутит! – чуть слышно пролепетала Анеля.

– Не шучу, моя достойная барышня.

– Манвед, вы не поедете к этой мраморной колдунье! – воскликнула Анеля со всей горячностью, на какую только была способна.

– Поеду, да к тому же ночью, я хочу проверить, в самом ли деле хладная красавица оживает.

– Манвед, – произнесла Анеля ровным, но не допускавшим возражений тоном, – я запрещаю вам ездить в замок.

– Простите, – вполголоса возразил упрямец, – на сей раз я поведу себя негалантно и вас не послушаюсь.

Анеля долго глядела на него, скорее с удивлением, нежели с гневом, потом отвернулась, грудь ее всколыхнулась, дыхание перехватило, а по щекам потекли слезы.

Манвед взял шапку, сухо откланялся и ушел. Спустя минуту мы услышали, как щелкнул кнутом его кучер и зазвенели бубенцы. Анеля зарыдала и выбежала из комнаты.

На следующее утро я побывал у Манведа, намереваясь помирить его с невестой, однако он выказал еще большее упрямство, нежели накануне вечером.

– Дамы у нас все без исключения привыкли тиранствовать! – в запальчивости воскликнул он. – Вот только одни попирают нас ногами, а другие управляют нами, по всякому поводу ударяясь в слезы! Стоит мне на сей раз уступить, и я погиб! Нет, во что бы то ни стало я должен попасть в таинственный замок, и я отправлюсь туда немедленно!

Он поспешно оделся, приказал седлать коня и на крыльце попрощался со мною.

– Так значит, ты и вправду поскачешь в замок?

– Ты сам видишь.

– Что ж, мне любопытно, что из этого получится.

– Мне тоже!

Мы кивнули друг другу, он пришпорил коня, снег заскрипел под копытами, взметнулись блестящие снежинки. Я смотрел ему вслед, пока он не исчез в белом тумане.

Два вечера Манвед не показывался у Бардозоских, а явившись на третий, был принят довольно холодно. Анеля притворялась, будто не замечает жениха, играла с маленьким спаниелем и довольно громко поддразнивала его, что было у нее не в обычае, а песик радовался столь неожиданному вниманию хозяйки, то ворчал, то поскуливал, то лаял, то припадал на передние лапы, то становился на задние и непрестанно вилял хвостом.

Манвед, против обыкновения, безмолвствовал, на бледном лице его, которое оживлялось лишь пылавшим взором темных глаз, отображалась глубокая задумчивость, а на лбу пролегла угрюмая морщина, словно тень или шрам от сабельного удара.

Наконец хозяин дома нарушил молчание.

– Так побывали вы в замке, господин Вероский? – произнес он, сделав ударение на слове «господин».

Манвед только безмолвно кивнул.

– Что же вы медлите, рассказывайте! – воскликнул адъюнкт, поспешно выправляя белоснежные манжеты из рукавов черного сюртука.

– Мне совершенно безразлично, – вставила Анеля.

– И все же это любопытно, – с достоинством промолвила хозяйка дома. – Выпейте горячего чаю, а потом поведайте нам, что вы пережили.

И Манвед принял из ее рук чашку чаю, ослабил широкий узел своего шелкового галстука и начал рассказывать:

– Если бы я не сидел здесь с вами, не слышал бы совершенно отчетливо, как напевает самовар, как потрескивают дрова в камине и как вздыхает длинная трубка почтенного господина Бардозоского, то полагал бы, что проспал два дня, две ночи и еще целый день и что все это время меня мучили самые странные и зловещие сновидения, какие только можно вообразить, и более того, я полагал бы, что сплю и сейчас, ведь меня отделяет от вас тончайшая, прозрачная дымка, подобная сотканной из лунного света вуали майки, а вдалеке смутно виднеется неясный образ: это женщина, она манит и призывает меня к себе.

Я отправился в путь погожим зимним утром, сияло солнце, его золотые лучи скользили по белому снежному покрову, мягко окутавшему землю, по соснам и елям, черные ветви которых напоминали руки в белых рукавах из снега, по ледяной бахроме сосулек, украсившей соломенные крыши крестьянских изб на северной стороне, по замерзшему пруду, который превратился в некое подобие серебряного луга, и по угольно-черному, отливавшему металлом оперению ворон, что размеренно расхаживали по дороге, со степенной важностью кивали и тяжело, словно с неохотой, взлетали, чтобы вновь опуститься на дорогу или на топорщившуюся блестящими иглами ель. Из всех расщелин и пропастей горы медленно поднимались к небу пепельно-серые струйки испарений, подобные дымку погасших свечей, они затмевали солнце и быстро стелились мне навстречу. В этом влажном, текущем, словно волны, потоке тумана мой конь, казалось, не шел, а плыл, а по временам в кустах или на меже виднелось какое-то затаившееся сказочное существо, иногда окутанное густым покрывалом, иногда с длинной белоснежной бородой, струившейся по ветру.

Однако вскоре небо приобрело сходство с прозрачным алебастром, постепенно оно все более расцвечивалось и в конце концов озарилось пылающим диском, из которого торжествующе выступило солнце. Серые волны сгустились в облака и покатились над лесом. Они приняли розовый оттенок, деревья и кусты внезапно украсились жемчужинами солнечных бликов, а снег заблестел, точно белый атлас. В горах, на фоне безлистного темного леса, неожиданно показались белоснежные, словно меловые, прогалины, а каждую вершину утеса окружил светящийся ореол. Небо окрасилось бледно-зеленым, постепенно переходившим в голубой, пока над головою моей, сколько хватало глаз, не утвердился купол чистейшей лазури, лишь кое-где нарушаемой белыми облачками, похожими на летящих лебедей.

И вот