Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

на своем обычном месте, глядя в окно. Но в тот момент мой взгляд задержался не на ней – ибо в большом зеркале, висевшем напротив, я краем глаза увидел самого себя и был, можно сказать, заворожен собственным странным обликом.

В безмятежной глади зеркала отразилась холодная белизна просторной комнаты, а кроме того, мои лицо и фигура, при виде которых я заподозрил, что нездоров: взбудораженный взгляд, мертвенная бледность, нелепая поза, небрежность которой, казалось, передалась и одежде и которая не имела ничего общего с моей обычной манерой держаться, исполненной спокойного достоинства Мое верхнее платье пребывало в беспорядке, ворот сорочки был расстегнут, я даже не удосужился надеть галстук; но в глаза мне бросилось не это, а кроваво-красный букет, который я держал в руках.

Какой выразительный контраст: холодная, чистая белизна вокруг – и это округлое пятно цвета крови у меня в руках, столь манкое, столь вызывающее! «Что же это? Неужто я и вправду безумен?» – мысленно спросил я себя и, громко рассмеявшись, повернулся к Бланш.

Вероятно, ее внимание привлек звук открывающейся двери, поскольку, когда я оборотился, девушка уже стояла лицом ко мне. Бланш была явно удивлена тем, что я рассматривал себя в зеркале, но, когда она увидела цветы, удивление в ее глазах сменилось вспышкой безумия. Лицо ее сделалось пунцовым, она стиснула руки и буквально пожирала взглядом алый букет, который я безрассудно протянул ей. В этот миг я мельком заметил в дверях с полдюжины перепуганных физиономий и на переднем плане – объятое ужасом лицо герцога; но моя судьба должна была свершиться, и я все в той же дразнящей манере продолжал держать цветы перед зачарованной девушкой. Она бросила на меня дикий взгляд и распознала насмешку в моих глазах (я и вправду мысленно над ней насмехался!) – а затем выхватила букет из моих рук и изорвала его в клочья.

Я и сегодня помню эту сцену во всех подробностях. Белая комната – разорванные яркие цветы – исступленная ярость прекрасного создания. Из моих уст вновь вырвался смех – непроизвольный смех, ибо я не отдавал себе отчета в том, что смеюсь. А потом последовал стремительный рывок, и в мою шею впились белоснежные зубы, разрывая мне плоть, сухожилия и вены, и я услышал леденящий душу вопль – вопль дикого зверя, терзавшего мое тело! Мне почудилось, что я нахожусь в африканских джунглях и тигр с рыжевато-коричневой шкурой пожирает меня живьем, – и затем я лишился чувств!

Когда я с трудом открыл глаза, то обнаружил, что лежу в постели, в собственной спальне, где было тихо и темно, а надо мной склонился герцог. Один из коллег-медиков проверял мой пульс.

– Как же это, Бернард? – еле смог выговорить я; казалось, у меня пропал голос и смертельная слабость сковала мне язык. – Что произошло?

– Тише, друг мой, вам не следует разговаривать. Вас едва не прикончила безумица, вы потеряли очень много крови.

– О! – Я вспомнил все в мгновение ока и повернулся к герцогу. – А Бланш?..

– Она мертва, слава богу! – чуть слышно прошептал он.

Я содрогнулся всем телом и умолк.

Прошло много томительных недель, прежде чем я окреп настолько, чтобы выслушать страшный рассказ герцога о болезни его племянницы. С первым проявлением этого жуткого недуга ее несчастные родственники столкнулись в то утро, когда Бланш исполнилось восемнадцать лет. Придя к ней в комнату, чтобы ее поздравить, они нашли девушку лежащей на трупе ее младшей сестры, с которой она делила спальню; Бланш буквально разодрала зубами горло жертвы и высосала столько крови, сколько смогла. Никакие слова не способны описать тот ужас, который испытали ее убитые горем родители. Развязка же этой трагедии произошла у нас на глазах.

Я никогда не спрашивал, как умерла Бланш, – я не хотел этого знать; но предполагаю, что вырвать меня из ее зубов стоило немалых усилий и еще больше усилий потребовалось, чтобы убить ее. С тех пор я ни разу не сталкивался со случаями антропофагии и даже не читал о редких проявлениях этой ужасной болезни – но иногда мне кажется, что я чувствую зубы Бланш на своем горле.

1867

Леопольд Фон Захер – Мазох

(1836–1895)

Мертвые ненасытны

Ты вызволил из гроба меня

Заветными ворожбами,

И страсти жар меня воскресил,

И не унять ее пламя.

Дыханье людей – как мед! Так пусть

Уста наши станут слитны.

Я жадно выпью душу твою —

Ведь мертвые ненасытны[1].

Гейне

У нас заводят знакомства легко, без лишних церемоний, в крестьянских хатах нет дверных замков, да частенько и самых дверей, а ворота помещичьих усадеб широко растворены для каждого. Ежели случится гостю подоспеть к вечерней трапезе, на лицах хозяев не появится выражение печали или озабоченности, как бывает в уютной Германии, членам семейства и в голову не придет поодиночке прокрадываться на кухню, дабы там тайком спешно проглатывать скудный ужин, а на праздники, когда издалека приезжают родственники и друзья, хозяева забивают бычков, телят и свиней, режут гусей и уток, вино льется рекой, словно во времена Гомера.

Вот и я однажды запросто, как это водится между сельскими дворянами, заглянул к Бардозоским, а вскоре стал бывать у них всякий вечер. Их усадьба располагалась на невысоком холме, сразу за которым возвышались зеленые отроги Карпат. Атмосфера в этом семействе царила весьма и весьма приятная, тем более что обе дочери уже обзавелись поклонниками, а младшая даже была официально обручена, и потому в их обществе я не только чувствовал себя непринужденно, но даже немного ухаживал за обеими, ибо полячки обыкновенно полагают невежей любого, не оказывающего им знаки внимания; однако я не опасался, что во мне начнут видеть возможного жениха.

Господин Бардозоский был настоящим помещиком, простым в обращении, богобоязненным и гостеприимным, отличался неизменной ровной веселостью, однако не без того спокойного достоинства, которому не нужно никаких внешних проявлений, дабы вызвать уважение. Его супруга, маленькая, пухленькая, до сих пор не утратившая прелести брюнетка, властвовала над ним безраздельно, словно Мария-Казимира – над великим Собеским, но существовали вещи, коими старик шутить не любил, и тогда ему довольно было покрутить длинный ус или в раздражении выпустить из трубки облачко голубого дыма, быстро превращавшееся во внушительную завесу и скрывавшее его подобно отцу богов Зевсу, чтобы никто более не осмеливался ему перечить. Мне ни разу не случилось видеть его без этой турецкой трубки, с головкой красной глины, с длинным чубуком и с янтарным мундштуком, самый вид которой точно говорил попавшему к нам чужеземцу: «Ты не в Европе, друг мой, ты на Востоке, отсюда происходит вся твоя мудрость, из этих неиссякаемых источников не устают черпать вдохновение все твои поэты и мыслители». Бардозоский в 1837 году сражался под знаменами Хлопицкого, а в 1848-м примкнул к войску Бема и был ранен под Шессбургом. В 1863 году он отправил своего единственного сына к повстанцам, в чьих рядах тот и погиб, сраженный казацкой пикой; о сыне в семье никогда не упоминали, и лишь портрет его, обрамленный увядшим венком с запылившимися траурными лентами, висел над постелью старика меж двух скрещенных изогнутых сабель.

Старшая из сестер, Кордула, была, как принято говорить, интересной, высокой и статной, с пышными темными волосами, ровными зубами, серыми глазами, в которых читались проницательность и ум, и лицом, коему и маленький вздернутый носик, и пухлые губки придавали выражение надменной уверенности в себе и даже непреклонности. Младшая, Анеля, напротив, принадлежала к числу тех нежно-белокурых, розовощеких красавиц, что вечно кажутся утомленными, чьи голубые глаза словно видят сны наяву и которые не переводят дыхание, а словно вздыхают. Она-то и носила кольцо, знак помолвки.

Познакомился я и с двумя молодыми людьми, завоевавшими сердца столь разных сестер. Поклонником старшей был некий господин Гусецкий, который занимал должность судебного адъюнкта в ближайшем городке. Он