Ибо кровь есть жизнь - Мэри Хелена Форчун

– И вы, врач, – сказала она, удивленно глядя на меня, – общались с ним и не поняли?

– Не понял что, моя дорогая юная леди?

– Что он безумен.

– Безумен?!

Как часто с тех пор, как я заинтересовался странным домом герцога, мне случалось произносить это слово; но на сей раз оно, несомненно, выражало крайнее изумление – никогда в жизни я не был так обескуражен; и все же, пока я в удивленном молчании взирал на спокойное лицо прекрасной девушки, сидевшей передо мной, в моем растерянном уме мелькнула догадка.

– Увы, это так! – с горечью отозвалась моя собеседница, перехватив мой взгляд. – Мой бедный дядюшка одержим, хотя его мания не опасна ни для кого, кроме меня; лишь одна я страдаю от нее.

– И почему же именно вы? – выдохнул я.

– Потому что его мания заключается в убеждении, что я безумна, – ответила она, – и поэтому он пытается меня лечить.

– Но, во имя справедливости, зачем вам терпеть это? – в сердцах вскричал я, вскакивая с кресла. – В конце концов, вы в свободной стране, и двери будут открыты!

– Успокойтесь, друг мой, – сказала она и положила свою белую руку поверх моей, отчего, признаюсь, каждый нерв во мне завибрировал, – успокойтесь и посмотрите на ситуацию здраво: что может сделать одна в этом мире такая юная, слабая девушка, как я? Никого из моих родственников, кроме дядюшки, нет в живых. Кроме того, милосердно ли было бы бросить его и тем самым оставить один на один с собственным безумием? Бедный старик!

– Вы ангел! – воскликнул я. – И я готов умереть за вас!

Нет необходимости объяснять читателю, что жизнелюбие юности во мне наконец-то начало пробиваться сквозь толщу житейской мудрости, которая дотоле его сдерживала.

– Но мне вовсе не нужно, чтобы кто-то умирал за меня; я и сама могу умереть – и это, без сомнения, в скором времени произойдет – из-за отсутствия ярких красок и свежего воздуха, – возразила она с печальной улыбкой.

Едва ли стоит пересказывать дальнейший ход нашего разговора. Я удостоверился, что с ее здоровьем, если не считать последствий той жизни, которую ей приходилось вести, все благополучно, и решил не пытаться пока повлиять на нее, а посвятить себя несчастному герцогу, надеясь помочь ему и добиться освобождения бедной Бланш. Мы расстались, можно сказать, как влюбленные, хотя ни слова любви не было сказано между нами; ее образ пронизывал все фибры моей души, и в глубокой нежности ее томных глаз я, как мне мнилось, читал любовь и надежду.

Покинув прелестницу, я увидел герцога, который с нетерпением поджидал меня в коридоре. Он отвел меня в другую комнату и, не мешкая, принялся допытываться, что я думаю о самочувствии княжны, проявились ли во время моего визита какие-то тревожные симптомы, и так далее. Задавая все эти вопросы, пожилой джентльмен внимательно вглядывался мне в лицо; я же со своей стороны наблюдал за ним с глубоким интересом, надеясь обнаружить признаки злосчастного умственного расстройства.

– Дорогой сэр, я не усмотрел абсолютно ничего тревожного в состоянии здоровья вашей племянницы; она всего лишь страдает от замкнутого и однообразного существования, и ей требуются всего-навсего свежий воздух, моцион и развлечения – одним словом, жизнь.

– Увы! Вы знаете, что это невозможно; разве я не говорил вам, что в ее состоянии все вами перечисленное противопоказано?

– Прошу прощения, друг мой, – твердо произнес я, – я разговаривал с княжной д’Альбервиль довольно долго и, будучи медиком, неоднократно наблюдавшим и лечившим умственные расстройства, даю вам слово чести: ничего подобного у этой славной девушки нет. Считаю своим долгом сказать, что вы ее просто убиваете – убиваете под влиянием некоей в высшей степени странной, непостижимой фантазии.

Герцог, не проронив ни слова, в волнении заломил руки, но не выдержал моего уверенного взгляда и опустил глаза. С видимым усилием он заставил себя успокоиться настолько, чтобы заговорить, и, когда его голос зазвучал вновь, в нем сквозила торжественность, призванная произвести на меня глубокое впечатление; но этого не произошло, ибо я все еще слышал нежные интонации прекрасной пленницы.

– Вы еще молоды, доктор Элвестон; несомненно, убежденность в своей безусловной правоте – одно из счастливых преимуществ юности. Но вы должны поверить, что человек моего происхождения не станет лгать, и я клянусь вам: моя племянница жертва крайне опасного безумия, одно название которого заставляет людей содрогаться от ужаса.

– Дорогой сэр, я не сомневаюсь: вы верите, что дело обстоит именно таким образом, – проговорил я мягко, ибо, как мне показалось, заметил в этот момент пугающий блеск одержимости в его глазах, – но мне все представляется в совершенно ином свете.

– И все же, мой юный друг, не торопитесь с выводами. Навестите нас еще раз, хотя Господь в милости своей может сделать так, что вам ни разу не случится увидеть реальность такой, какой ее видел я!

И вот я стал наносить визит за визитом в дом герцога, и наносил их так часто и так упорно держался своего первоначального вердикта, что хозяин, вопреки своей мании, в конце концов начал сомневаться в необходимости новых посещений. Однажды, когда я вышел от Бланш, он попросил меня уделить ему несколько минут и, проводив в свой кабинет, закрыл дверь. Я несколько встревожился, особенно когда заметил, что герцог необычайно взволнован; но, как оказалось, мои опасения, что он применит ко мне силу, были абсолютно безосновательны.

Герцог предложил мне сесть, что и я сделал со всем хладнокровием, на какое был способен, при этом решительно глядя ему прямо в глаза. Он меж тем обратился ко мне:

– Мой дорогой юный друг… я надеюсь, излишне говорить, что это не пустые слова, поскольку у меня сложилось о вас в высшей степени благоприятное мнение; и все же я полагаю совершенно необходимым положить конец вашим визитам к моей племяннице. Боже праведный, что я скажу… как я смогу простить себя, если опять… опять…

– Прошу вас, герцог, не продолжайте, – перебил я его. – Вы предвосхитили то, что я сам собирался сказать. Если ваши слова касаются привязанности, возникшей между Бланш и мною, то ваше беспокойство несколько запоздало. Мы любим друг друга и намерены, с вашего одобрения, пожениться немедля.

Даже если бы по этой тихой комнате внезапно прокатился громовой раскат, несчастный джентльмен не мог бы быть поражен сильнее. Он вскочил с кресла и в ужасе уставился на меня.

– Пожениться! – выдохнул он. – Пожениться! Бланш д’Альбервиль выйдет замуж! О господи! – Он упал обратно в кресло, беспомощный, как дитя.

– И почему это так вас тревожит? – спросил я в недоумемии. – Она молода и прекрасна, и я уверен в ее душевном здоровье не меньше, чем в собственном. Я богат, и мое происхождение позволяет мне рассчитывать на самую блестящую партию. Вы ее единственный родственник и опекун, и вы говорите, что цените меня; тогда почему же вы испытываете такую неприязнь при одном лишь упоминании о браке вашей прелестной воспитанницы?

– Она мне не воспитанница! – вскричал он хрипло и, как мне показалось, гневно. – Ее родители живы – и навсегда сломлены ужасом, в который она их некогда повергла! Но бог мой, что проку в моих словах – я разговариваю с безумцем! – И, сказав это, он отвернулся к письменному столу и принялся торопливо писать.

Я пребывал в замешательстве. У меня не оставалось ни малейших сомнений, что мой бедный друг пал жертвой мономании: умом герцога завладела идея фикс, и идея эта заключалась в том, что его несчастная племянница безумна. Теперь я был полон решимости увезти ее и немедленно с нею обвенчаться, дабы избавить от заточения, положить конец которому иным способом не представлялось возможным. Мои надежды простирались еще дальше: кто знает – а вдруг вид Бланш, цветущей и наслаждающейся жизнью подобно другим девушкам, оказал бы целительное действие на рассудок бедного герцога и помог бы ему избавиться от его навязчивой идеи?

Пока я предавался этим размышлениям, пожилой джентльмен поднялся из-за стола и вручил мне письмо – с надписанными адресом и именем, но незапечатанное. Он держался